Нужно использовать все шансы на спасение жизни: интервью с главным трансплантологом Тюменской области

Первые операции по пересадке органов в Тюмени провели в 2017 году — тогда двум пациентам пересадили по донорской почке. В 2020 году у нас начали делать операции по трансплантации печени, а в текущем году — 38-летнему Сергею Зотову пересадили сердце.

Это направление медицины окутано негативной аурой, стигматизировано кинематографом. Мы поговорили о перспективах и проблемах, существующих в области трансплантации органов — лечении, спасающем людей, с Сергеем Семченко, руководителем Центра трансплантации органов и тканей ОКБ № 1.

— Что такое трансплантация?

— Трансплантация — это когда что-то одно взяли и перенесли. Еще во времена Христа пытались пересадить ногу, на эту тему даже есть иконы. Это должно было помочь человеку, у которого утрачена функция чего-то. На сегодняшний день все так и остается. Если у человека утрачена какая-то функция, то его пробуют лечить медикаментозно, если это не помогает и есть технологическая возможность провести трансплантацию, чтобы помочь человеку, — то нужно делать.

Конечно, трансплантация проводится только тем, кто в ней нуждается. Обычно у людей просто нет выхода, это единственный способ спасти человеку жизнь или облегчить ее — как, например, у людей, которые ходят на гемодиализ из-за отказавших почек.

— Чьи органы пересаживают?

— Два источника донорских органов — от живых и умерших людей. От живых можно пересаживать парные органы: это почки, либо те органы, часть которых можно изъять без вреда для человека, который готов на донацию (добровольно отдать орган или его часть другому). Это печень, поджелудочная железа, кишечник. В современном мире есть еще возможность от живого донора пересаживать легкое. Недавно в Японии женщине, перенесшей COVID-19, пересадили одно легкое от сына, второе — от мужа. Результат хороший.

Человек, согласившийся отдать орган или часть органа, дает информированное согласие на то, что он понимает риски, но несмотря на это готов помочь своему родственнику. В России трансплантацию от живого донора проводят только родственникам. Таких пересадок проводится всего 10% от общего количества. Люди, у которых нет родственников или нет совместимых, либо в принципе нет возможности провести трансплантацию от живого человека (как в случае с сердцем), встают в лист ожидания посмертного донорства. Пациенты, которые стоят в листах ожидания, тоже дают согласие на операцию, которая спасет им жизнь.

— А как организовано посмертное донорство?

— В нашей стране работает статья о презумпции согласия. Это указано в законах «О трансплантации органов и (или) тканей человека» и «Об основах охраны здоровья граждан в РФ». В этих законах говорится, что каждый человек имеет право при жизни изъявить согласие на то, готов ли он предоставить свои органы в случае смерти.

У умирающего информированное согласие никто не берет по понятным причинам — человек умирает. Но право высказаться за него дается родственникам. По закону, близкие люди могут до момента смерти их родного озвучить свое решение. Но этим правом пользуются единицы. Обычно, когда член семьи попадает в реанимацию с острым поражением мозга, то родственникам не до этого, все думают, как бы он выжил. Но общаясь с врачами-реаниматологами и слыша от них о том, что прогноз для жизни неблагоприятный, у людей появляется дополнительный акцент, чтобы подумать о том, что в двух законах РФ прописано: до смерти родственники имеют свое право высказать согласие или несогласие.

— Какие люди чаще всего становятся посмертными донорами?

— Это пациенты с тяжелым, необратимым повреждением головного мозга, которое не возникает в течение пяти минут. Как говорится, почва для него формируется давно. Например, у человека высокое давление, но он его не корректирует, не обращается к врачам, есть аномалия развития сосудов, когда неизвестно, когда сосуд может порваться и возникнет гематома, или геморрагический инсульт. Также могут быть пациенты с травматическим повреждением головного мозга в результате аварии, падения, несчастного случаи и прочее.

Задача медработников — лечить умирающего человека, пытаться его спасти. Но они должны понимать: если пациент может не выжить, то почему бы его не рассмотреть как возможного донора после смерти. И этот процесс может начинаться и должен начинаться как можно раньше, потому что для посмертного донорства, точно так же как и для родственного, есть противопоказания в виде наличия определенных инфекций. Нужно провести скрининг на эти инфекции, на совместимость с реципиентами (людьми, которым пересаживают орган. — Прим. авт.).

Но не у всех умирающих можно изымать органы для пересадки, есть их физический износ, хронические заболевания, о которых медработники на момент поступления человека в больницу не знают, даже сами родственники иногда могут не знать о них. Многие болезни могут протекать бессимптомно. Еще у нас в стране самые жесткие требования по поводу посмертного донорства. Если во всем мире совершенно мире спокойно можно изымать органы у людей, которые когда-то перенесли сифилис или гепатит, то у нас это запрещено. По приказу Минздрава, который это регламентирует много лет. Технологии сейчас изменились, гепатит лечится, а сифилис всегда лечился — два укола антибиотиков и человек забыл про него, он даже не успеет им заболеть после трансплантации.

Процедура идентификации, и это законодательно предусмотрено, запускается после того, как только медработниками принимается решение, что этот человек является возможным донором. После того, как уже становится ясным, что повреждение необратимо и выздороветь человек не сможет, жить не сможет, проявляются признаки клинической смерти. Эта процедура — так называемый «протокол смерти мозга» — исследование, которое подтверждает его смерть. Проведение занимает от суток до трех.

Инструкция по смерти мозга у нас в стране самая жесткая в мире. Везде гораздо проще, потому что там есть доверие к медицине, а у нас оно потеряно с советских времен.

На сегодняшний день невозможно всем пострадавшим с острыми повреждениями головного мозга проводить диагностику смерти мозга. Не все медучреждения имеют лицензию на проведение такой процедуры, не все медучреждения входят в специальный перечень Минздрава, по которому разрешено изъятие донорских органов. В этот список больница попадает не просто так, должна быть высокая степень оснащенности, уровень подготовки специалистов для диагностики смерти мозга. Любое медучреждение в первую очередь должно сначала правильно лечить пациента, но если не получается его спасти — то уметь диагностировать смерть головного мозга. Если использовали все шансы на спасение жизни, и не получилось — выполняется диагностика смерти головного мозга. Она во всем мире тождественна смерти человека, в нашем законодательном поле тоже.

Только после этого возможно принятие решения об изъятии этих органов. Это длительный процесс, поэтому начинать участвовать в нем нужно как можно раньше, он может занять от суток до трех. В это время еще нужно постараться врачам, чтобы органы, которые предполагается изъять, не пострадали на фоне клинических признаков смерти. Потому что когда мозг умирает, организм работает разбалансированно — сердце бьется при помощи лекарств, легкие дышат при помощи аппарата. Но регуляция всех систем организма зависит именно от работы мозга. Когда он работает, то все идет по плану, а вот когда постепенно наступает смерть мозга, то уже выключаются регуляторные механизмы. Если функция мозга выпадает, то человек уже не существует как индивид, потому что у него нет связи со всеми остальными органами и системами. У каждого из нас все органы и системы работают через головной мозг.

— Какая основная проблеме в системе трансплантации и донорства органов?

— Самая большая проблема — изъятие органов.

При адекватном ведении листов ожидания любого донорского органа, при своевременном предоставлении донорского органа, послеоперационный период будет проходить с минимальными временными издержками. Самое основное — скрининг посмертных доноров, когда медработники знают, что эти органы кому-то нужны и работает вся система. Процесс диагностики смерти мозга занимает до трех суток, и только после этого подтверждения проводятся операции по изъятию органов. Пока смерть мозга не установлена, мы в поле зрения вообще не фигурируем.

— Многие люди верят в такое распространенное заблуждение, как черный рынок органов. Как им объяснит, что это технически невозможно?

— Меня такие слухи о черном рынке органов или подпольном рынке трансплантации удивляют. Это полный бред, и я не знаю, как такое вообще пропускают в СМИ. Люди об этом говорят, потому что этот бред где-то транслируется. Изъятие донорских органов возможно только в случае, если знаем, что этот орган кому-то подходит. А откуда мы знаем, у какого человека и какому подходит? У нас есть пациенты в листе ожидания на почки, печень и сердце. Мы знаем этих людей. И если не будет совместимости, то результат трансплантации будет нулевым. Будут потрачены ресурсы, труд, финансы, и орган придется выкинуть, потому что он не приживется. На лбу же у человека не написано, есть ли у него те же инфекции, а эти анализы могут делать только спецлаборатории. Обычные лаборатории делают максимум четыре требуемых анализа, а вот для исследований еще на две инфекции нужно дорогое оборудование, которое в рутинной практике не используется.

Такие заблуждения у населения еще подогреваются фильмами, где до сих пор проскальзывают высказывания в духе «продай почку, если денег нет». Я бы такое не пропускал, это безграмотно. Но если ты публичный человек, показываешь свой труд на экране, тогда ставь к себе приставку «безграмотный». И люди будут знать, что ты такой вот человек, что сюжет захватил, но написал сценарий безграмотный. Но никто же не будет такое про себя писать, потому что признавать это никто не хочет. Проще получить хайп, лайки, репосты, комментарии.

Чтобы люди понимали, нужно, чтобы медики их информировали о том, что в трансплантации нуждаются люди, показывать этих пациентов. Люди тогда будут понимать, что определенное количество человек нуждаются в пересадке, и с каждым годом количество нуждающихся растет. И пациенты умирают, не дождавшись. Все должны знать этих людей, детей, которые болеют и не дождутся трансплантации, например, того же костного мозга и умрут. А население у нас при этом будет говорить, что там вот где-то разбирают на органы первого попавшегося с улицы.

— А как можно изменить ситуацию?

— При соответствующей госполитике можно было бы показывать, что столько человек дожили, столько человек мы спасли, а три человека — помните, в прошлом году мы их вам показывали, — они скончались, не дождавшись донорского органа. Это пациенты нормального возраста, нормального социального склада, вынужденные бросить работу из-за инвалидности. В таких случаях мнение общества формировалось бы по-другому.

Доверие у людей должно быть, а его, к сожалению, у нас нет. Сама система дискредитировала медработников, навесив на них большой объем бумажной работы и прочего.

Нужно вести работу по информированию населения, а это возможно в результате госпрограммы. Со школьной скамьи должны рассказывать о том, что врачом, конечно, быть хорошо, если можно что-то вылечить, но есть и другая категория врачей. Это те, кто проводят трансплантацию тем людям, кого вылечить другими методами нельзя. Об этом и в медвузах сейчас нужно говорить, потому что пока в российских учебниках этого нет.

— Врачи не знают о том, что можно проводить трансплантации? Это как так получается?

— Об этих вещах в медицинском сообществе знает очень узкий круг людей, которые захотели заниматься трансплантацией, получили специальное дополнительное образование. А мы сейчас говорим об общем образовании. Выходит медсестра из колледжа или фельдшер, и они ничего не знают о трансплантации. Но они работают с людьми, которым может быть показана трансплантация. Если медработник среднего звена ничего об этом не знает, что мы вообще хотим от медицины? У нас на всю страну три или четыре специализированных кафедры, из них одна кафедра трансплантологии, а остальные приплюснуты на других кафедрах как курсы по трансплантации.

Кто-то думает, что раз делают трансплантацию в Патрушево, то значит в «Нефтянике». В лучшем случае кто-то думает, что на Котовского, а на самом деле — здесь, на Семовских. Это все звенья одной цепочки, достаточно полного и объективного информирования населения. Все же умалчивают, что если бы люди не отказались, то сейчас бы были живы и счастливы четыре человека.

Основной упор нужно делать на людей, работающих с повреждениями головного мозга — это неврологи и анестезиологи-реаниматологи. У них что в ординатуре, что в постдипломном обучении, вообще ни слова не говорится о трансплантации. А что мы ждем? Все понимают, что медицина модернизируется, оптимизируется. А с теми пациентами, которые умирают в листах ожидания, что с ними делать? Как их оптимизировать? Первичное звено нет смысла оптимизировать, нужно наладить среднее звено, которое будет постоянно работать на тему посмертного донорства. Родственное донорство, как и во всем мире, у нас — это около 10% трансплантаций. От родственников не всегда есть совместимость.

В цивилизованных странах, таких как Бельгия, Дания, Швеция есть даже альтруистическое донорство. Не родственник, а просто любой человек может конкретному нуждающемуся передать, но конечно при условии, что есть совместимость. Человек увидел на той же остановке плакат и позвонил в службу координации донорства, сказал, что хочет стать донором для этого человека. Его сначала обследуют, и он может не подойти — не будет совместимости, а может и подойти. И люди потом могут даже семьями дружить до конца жизни. И к такому альтруистическому донорству приводит образовательная система, доступность предоставления информации населению.

— Сталкивались с уголовными разбирательствами по заявлениям родственников?

— Самое главное — ни в одном государстве не создают следственные отделы по расследованию медицинских дел. Это есть только у нас в стране. Я может быть и за их работу, но с целью объективности, а не с целью того, что родственник написал заявление и тут же все возбудились. А где же нормальная проверка? Нормальный анализ? И только потом возбуждение уголовного дела. Бывают медицинские ошибки, но это не должно считаться уголовным преступлением. Нигде в мире это не считается преступлением, если, конечно, не установлен факт преднамеренных действий, сговора. А если следователь возбуждает уголовное дело, просто переписывая слова родственников, то это уже негибкая система. Медицинских работников это отвлекает от оказания помощи людям, которым они должны помогать. Им надо ходить в следственное управление и говорить там несколько раз об одном и том же.

Я на это уже смотрю абсолютно спокойно. Например, родственники обращаются, что без их согласия изъяли органы. И здесь должно быть достаточно одного взгляда следователя в законы. И все. Там написано «презумпция согласия». И все, и не нужно никакое дело возбуждать. Но нет, все равно возбуждают и все потом ходят туда и все тыкают в одну и ту же статью закона. Мы тоже не знаем и не понимаем зачем. В законах все прописано. У людей было право? Было. Они его реализовали? Реализовали. Но родственники говорят, что должны были им сказать. На этом возбуждается уже следующее уголовное дело о том, почему медики не сказали, что предполагается изъятие органов. Сначала уголовное дело о том почему без спроса изъяли, а потом — почему не сказали. А везде один ответ — презумпция согласия. У людей было право сказать до смерти, но они не сказали. Все, уголовное дело закрывается.

Следователи же не читают законы, инструкции, приказы Минздрава. Мы приходим давать показания, ликвидируем пробелы. Но как они могут вести следствие, если они не разбираются? Посмотрите закон, где указана презумпция согласия и остановите вовремя писанину для себя и всех остальных, и не терзайте медработников, не обозначайте надежды для родственников, написавших заявление.

Абсолютно безграмотное, к сожалению, население в таких вопросах, для них не работает предоставление медицинской информации. Для них работает только «О, все приняли решение, врачи виноваты». И они несмотря на факты будут в это верить.

Наша служба донорства и трансплантации открыта и прозрачна, нам нечего скрывать. У нас у каждого семьи, так зачем нам нарушать реально рабочий закон? Мы этого не делаем. Родственникам кажется, что врачи нарушают закон, следственное управление возбуждается, потому что у них установка такая — возбуждаться по любому писку от населения. А вот если из следственного управления кто-то бы заболел и нуждался в пересадке, они бы по-другому смотрели на ситуацию. А я знаю такие факты, и среди серьезных людей, которые работают во власти, есть пациенты с пересаженными органами. Но транслировать это на всю страну они не готовы.

Мы будем ждать и способствовать формированию системы посмертного донорства, чтобы в области было достаточное количество учреждений с лицензиями на такую деятельность, чтобы была своевременная диагностика смерти мозга.

— А родственники посмертных доноров часто пользуются правом высказаться?

— Это единичные случаи по всей стране.

— Кто-то их переубеждает?

— Если родственники отказываются, то в нынешней нашей государственной системе никто с ними не работает. Никто их переубеждать не будет.

Семья принимает решение, и вся деятельность, связанная с донорством органов, прекращается. Да, начинаться она может без их согласия, поскольку посмертного донора заранее нужно обследовать на инфекции, нужно понимать, пригодны ли органы для пересадки, помогут ли они кому-то, есть ли с кем-то совместимость. Но изъятие происходит только после смерти человека. Родственники до смерти имеют право сказать, что они против, и деятельность по направлению донорства дальше не продолжается.

— Люди уже после узнают, что у их родственников изъяли органы?

— Обычно из результатов судебно-медицинской экспертизы. Как правило, в большинстве случаев доноры — это люди с травматическим повреждением мозга, (полученным в авариях, драках, при падениях, несчастных случаях и прочее. — Прим. авт.). Обычно по таким инцидентам возбуждаются уголовные дела, в ходе расследования назначают судебно-медицинскую экспертизу, где в заключении люди и читают, что такие-то органы были изъяты. И тут родственников уже не интересуют события, ставшие причиной попадания близкого человека в больницу, они думают: «Давайте-ка за врачей возьмемся». И это всё в рамках общей системы недоверия врачам. Люди почему-то думают, что врачи плохо лечили, для того, чтобы потом «разобрать на органы». Но люди не понимают, что лечат одни врачи, а изымают — другие, и между ними нет никаких точек соприкосновения. При налаженной системе, конечно, могут взаимодействовать, но каждый на своем этапе выполняет свои функции. Те, кто делают изъятие и трансплантацию, ведут листы ожидания нуждающихся в органах, они не имеют права участвовать в лечении и диагностике смерти мозга. Это везде написано, во всех нормативных документах и законах.

— В 2019 году у нас в ОКБ № 2 был случай с молодым человеком. Его родные говорили, что его специально не лечили, чтобы использовать органы для трансплантации, они врывались в реанимацию, обратились после в СКР.

— Это был вопиющий случай, когда медицинская общественность должна была не оправдываться перед родственниками, а наоборот потребовать извинений, хотя бы устных. Родственников этого пострадавшего, который выехал на встречную полосу и столкнулся с грузовиком, не волновало, зачем он выехал туда. Их волновало потом другое. Что его якобы плохо лечили, чтобы потом «разобрать на органы». И все. А его что — медработники вышли и взяли на улице, начали лечить, чтобы потом «разобрать на органы»? Нет. Он сначала выехал на встречную полосу.

Родственники ворвались в отделение реанимации, разгромили там всё. Это что, хорошо? Люди должны были минимум извиниться, а следствие до сих пор идет, мы до сих пор ходим туда и отвечаем на совершенно дилетантские вопросы. Кто, что и когда сказал.

С родственниками была беседа. Смерть констатировали поздно ночью, а проводя логистику, сколько операционных бригад собирать, мы на изъятие собирались поехать только днем. Родные этого молодого парня ничего не говорили ни до смерти, ни после. И уже когда предполагалось, что мы поедем на изъятие, в оперблоке возникла медсестра, представившаяся родственницей. По факту она оказалась чуть ли не соседкой с третьей улицы, и никто ее за это не наказал. Эта женщина заявила, что не пустит никого в операционную, потому что он еще живой. Это извечная проблема — мозг мертв, но сердце бьется на препаратах, а легкие дышат на аппарате.

Мы посоветовались с главврачом больницы и решили поговорить с родственниками, с прямыми родственниками, которые указаны в законе. У людей было недопонимание, они думали, что парень жив, хотя по документам смерть уже была констатирована. Семье нужно было разъяснить, почему тело их умершего родственника подключено к аппарату ИВЛ. Встретились с мамой, отцом и сестрой, объяснили им, что вот по таким законам, по таким критериям диагностирована смерть головного мозга. Это всё объясняли реаниматологи, которые поддерживали его после смерти. Я со своей стороны рассказал, что есть приказы, мы с больницей взаимодействуем и после смерти, если родственники не изъявили желания высказаться — то мы приезжаем, не уведомляя никого, проводим операцию изъятия. Мы изложили им, что печень может понадобится такому-то человеку, почки таким-то, а сердце — другому. Родственникам сказали, что если они дадут согласие, то мы будем делать изъятие органов, если нет, то никакой операции не будет. Затем они подумали и сказали, что не согласны. Я и мой доктор развернулись и уехали, мы приезжали чисто на беседу.

И это все к вопросу о том, как спрашивать согласие? Мы попытались спросить согласие, и видите, что из этого получилось. Испрошенное согласие может формироваться только тогда, когда культура общества к этому готова, а когда люди безграмотны в таких вопросах и у них нет доверия к врачам, то о каком испрошенном согласии может идти речь, о каком альтруистичном донорстве может идти речь? Да ни о каком.

— Сколько в Тюмени пациентов умерли, не дождавшись трансплантации?

— В прошлом году четыре пациента из листа ожидания на пересадку сердца и три человека, ожидающие пересадки печени. Мы не можем сказать, сколько человек умерли из тех, которых не включили в листы ожидания, это люди с сердечной недостаточностью и с печеночной недостаточностью.

Всех включать в листы ожидания просто нелогично. Некоторых людей можно лечить, особенно сейчас, когда, например, появилась противовирусная терапия гепатита С. Сердечная недостаточность — стоит немного особняком. В таких случаях, чем раньше выявляется проблема, тем раньше можно сделать так, чтобы пациент еще дольше прожил, чтобы у него болезнь не запускалась до состояния, когда поздно что-либо делать, даже трансплантацию. Здесь важно, чтобы пораньше был скрининг и диагностика, чтобы как можно раньше выявлялись те же пациенты с ишемической болезнью сердца и им предлагались методы лечения.

— А какой выход?

— Нужно всю систему подвинуть немного. У нас даже система оказания медпомощи может быть готова к этому, но население не идет, потому что в поликлинике очередь и у людей недоверие к системе госмедицины. И ты тут хоть зарекламируй, ничего не сделаешь. Нужно всё менять педантично и постепенно. И структура посмертного донорства должна идти параллельно со всеми остальными направлениями.

Например, трансплантация легких — это большая проблема. Не у каждого из доноров можно изъять легкие, там противопоказание — нахождение в реанимации больше двух-трех суток на аппарате ИВЛ. И такие операции срабатывают в тех странах, где система координации донорства отлажена на 100%. И врачи в отделениях реанимации на 100% понимают, что чем раньше они поставят диагностику смерти мозга, тем быстрее они помогут нуждающимся. Это связано с тем, что клинические признаки смерти мозга — это одно, а завершить «протокол диагностики смерти мозга» — это совершенно другое. Эта процедура, в зависимости от расторопности врачей-реаниматологов, их желания, занимает от суток до трех. А после трех суток в реанимации легкие пациента уже никому пересадить нельзя. А если бы «протокол смерти мозга» начали, что называется, еще вчера, то можно было уложиться вовремя, и эти легкие могли бы спасти кому-то жизнь. И здесь нет ничего противозаконного, все по закону, по инструкции, в соответствии с нормативным актами. А у нас все затягивается, потому что если возникнут противопоказания, то никто органы изымать не будет, никого никуда потом вызывать не будут. Я вам рассказываю просто то, с чем мы столкнулись, это плоскость, в которой мы работаем сейчас. Наладить всё можно только через административный ресурс, это под силу сделать только государству.

— Это по всей стране не работает?

— Система четко работает в Москве и ряде других субъектов. Там руководители постоянно требуют с главврачей. Если не работаешь — то наказывают деньгами.

Процесс локомотивится в том случае, если это интересно власти на уровне субъекта. Потому что власть понимает, что на различные виды заместительной терапии будет тратиться больше денег, общая летальность будет повышаться. А можно просто организовать систему правильно, ввести ответственность главврачей, медорганизаций. Нормативные федеральные документы есть, отделения работают в больницах, а кто должен за всем следить? Главврач. Он же не только должен смотреть, как идут нацпроекты, но есть еще рутинная работа, за которую главврач тоже несет ответственность.

— Почему у нас такого нет?

— Это вопрос не ко мне. У нас есть наверное какая-то осторожность, которая превалирует. Зачем заниматься посмертным донорством, а вдруг родственники пожалуются. При этом если говорить о статистике, то из суммарного количества жалоб на медорганизации на донорство и трансплантацию приходится какая-то там тысячная часть процента.

В соседней Белоруссии посмертное донорство практически на уровне испанского, где самая лучшая в мире система. Здесь больницу, где есть отделение анестезиологии-реанимации, включили в перечни, и они работают по направлению посмертного донорства. Если есть потенциальный донор — то они звонят в центры органного донорства, проверяют кровь на инфекции, и если их нет — то продолжается работа по дальнейшему алгоритму. Но там есть общая заинтересованность, там главные врачи обязаны держать эту тему на контроле. Пациенты же не в коридоре лежат, они в отделениях реанимации, а это от 6 до 20 коек, в зависимости от величины больницы. Можно наладить контроль. Просто главврач хотя бы раз в месяц делает обход. Он может сидеть в кабинете, а может делать то, что нужно, или назначить ответственного, который будет ему докладывать о количестве звонков в центр органного донорства и сколько раз оттуда приезжали специалисты. Если есть умирающие и никто не звонит в республиканский центр, то кресло под главврачом начинает шататься, и через какой-то период, если ситуация не меняется, кресло рушится. И так не работает, что вдруг кто-то пожалуется. Это может быть аргументом только для безграмотного человека. А для грамотного — эта вся работа затевается не для того, чтобы вся служба донорства и трансплантации имела возможность руками что-то поделать. А для того, чтобы пациенты не умирали в листах ожидания, или хотя бы улучшали, как диализные больные, качество жизни.

Вот если бы кто-то из главных врачей походил бы месяцочек на диализ, посмотрели бы, что он выбрал бы: лечиться гемодиализом или всё-таки сделать пересадку и жить себе спокойно. А они об этом не думают.

— Сколько учреждений сотрудничают с центром трансплантации?

— У нас в ОКБ № 1 есть отделение, но за два года у нас тут было всего три изъятия. Основной пул — это ОКБ № 2, но они с ноября прошлого года ни одного донора нам не предоставили.

— Почему?

— Это у главврача ОКБ № 2 нужно спросить. Боятся.

Если в 2018 году мы были на пятом месте в России по трансплантациям, то сейчас я вообще не знаю, где мы. После того случая, когда родственники ворвались в реанимацию, отругали медработников, стало всё меньше и меньше, а с ноября — ни одного. Звонки идут, но до эффективного донора — не доходит, потому что не получается выйти на диагностику процедуры смерти мозга. Существует промедление. То есть, если начать процедуру еще вчера, то можно завершить, а если послезавтра — то ее завершить невозможно. Есть определенные ограничения: чем дольше пациент лежит с умершим мозгом, тем больше вероятность, что сделать трансплантацию уже невозможно.

Об этой ситуации знают все, озвучивают на совещаниях. Боязнь медработников довлеет на тем, что людям нужна трансплантация. Мы не должны успокаиваться на том, что сделали одну трансплантацию сердца, их можно больше делать. Количество пациентов в листах ожидания можно увеличивать, но как мы сейчас будем это делать, если не можем людям гарантировать, что они через полгода дождутся операции.

Пациентов, которым нужна донорская почка, можно дольше держать в листах ожидания, у них есть альтернатива в виде диализов. Такие люди не умирают, они продолжают жить, но чем раньше они уйдут с диализа, тем дольше будут жить и лучше. А у пациентов, которым нужна трансплантация печени или сердца, нет таких возможностей, как диализ, как искусственная почка.

Увеличивать количество людей в листах ожидания можно, но как об этом может идти речь, если нет выхода на донорство? Мы в листы ожидания включаем людей, которые могут подождать год-два. Если у них ухудшается состояние, то отправляем людей в московский институт трансплантации. Но это же не решение локальной проблемы, это уход в прошлый век.

— На пресс-конференции Вы говорили, что передаете органы в другие регионы, и нам привозят органы для пересадки из других регионов. Это распространенная практика?

— Редко случается, вот в прошлом году две почки из Екатеринбурга привезли. Такие случаи бывают, когда, допустим, уже намечена процедура изъятия, а там не могут найти пациента. В нашей стране нет единого регистра, как во всем мире. У нас это на уровне взаимодействия между субъектами. Если в том регионе органы никому не пригодятся, то их изымут но передадут тем, кому они нужны. Как правило, это касается четвертой группы крови, очень редкой, но и таких пациентов в листах ожидания обычно очень мало. Например, в Тюменской области нет пациентов, нуждающихся в трансплантации сердца с четвертой группой крови, но есть один нуждающийся в печени, и четыре — в почке. А если кто-то из них откажется по объективным для себя причинам (например, уехал в отпуск. — Прим. авт.), или не сможет из-за осложнений — простуда, скрытая пневмония и прочее, — то в таких случаях возникает ситуация, что органы есть, а пересадить некому. Тут уже возникает вопрос логистики — куда передать орган. С учетом того, что Екатеринбург поближе, то почки и туда можно передавать.

— Еще были передачи органов в Москву и Новосибирск?

— Это более легкие на подъем ребята, они готовы прилететь.

— Почему почку пересаживают спереди? Другие органы тоже не на своем месте?

— Во-первых, такая трансплантация делается в доступные зоны, чтобы можно было безопасно пришить к сосудам и потом, в случае необходимости, визуализировать. Почка пересаживается в подвздошную ямку, в малый таз рядом с мочевым пузырем, поскольку нужно делать отток мочи. Печень или ее часть на свое место пересаживают, и сердце на свое.

— А была донорская пересадка печени у нас в Тюмени?

— Нет, не было. Донорская родственная печень, как правило, пересаживается детям.

Нужно, чтобы у реципиента был небольшой вес, а родственный донор наоборот должен быть крупным, чтобы той часть печени, которая изымается, было достаточно для пациента, которому ее пересадят. При этом у донора должно остаться печени, чтобы ее ему хватило на жизнь. Иногда это очень сложно всё спрогнозировать, поэтому чаще всего и удел такой родственной трансплантации — это пересадка доли печени детям.

— Какие опасности у реципиента после пересадки?

— Самая основная проблема — орган может не прижиться, будет отторжение. Но сейчас есть препараты, которые угнетают иммунитет, есть селективные иммуносупресанты, которые воздействуют только на трансплантационный иммунитет, а не на весь, есть мониторинг лекарственных концентраций и прочее. Раньше такого не было, и первый пациент, которому пересадили сердце, умер от инфекционных осложнений.

Второй момент — комплаентность пациентов (степень соответствия между поведением пациента и рекомендациями, полученными от врача. — Прим. авт), которые дождались пересадки, они счастливы и рады, у них всё хорошо и они начинают пропускать прием препаратов, который должен быть ежедневно. Для людей после выписки две рекомендации — специально не простыть, специально не переохладиться, всем заниматься без фанатизма. Пациентам с пересаженными органами нельзя загорать, это вызывает активацию иммунитета и отторжение может пройти бессимптомно. Третий момент — нельзя исчезать из поля зрения врачей-специалистов. Некоторые могут по полгода не появляться. У них всё хорошо, и у них куча аргументов в свою защиту — огород, я уехал и прочее. Да ради Бога, для этого и делается трансплантация, но можно же сдать анализы и дальше заниматься своими делами.

— Сейчас идет процесс принятия нового закона о донорстве органов и трансплантации. Он улучшит работу?

— Новый закон потребует быстрейшего принятия решения со стороны Минздрава, чтобы уже заложили основы для развития посмертного донорства и начало всё поступательно продвигаться. Нужно создавать систему, это как раз только заложит основу для ее создания. Нужно, чтобы после выхода закона пошли сразу векторы — образование, приказы Минздрава, где пошагово будет все регламентировано. Это всё не должно быть уделом инициативной группы граждан в лице врачей, которые заинтересованы в том, чтобы люди из листа ожидания не умирали.

Обязательно введение специальных требований в аккредитацию специалистов, которые должны знать, что нужно сделать, если человек умирает, когда и в каких случаях нужно звонить в центр координации донорства. Человек должен знать нормативные документы, а не просто быть анестезиологом-реаниматологом, или не просто быть неврологом, а знать, что при обнаружении клинических признаков смерти мозга нужно сделать это и это и оповестить службу трансплантации. Сейчас это всё есть в приказах, но думаете, это делают? Нет. Потому что боятся, что будет реакция со стороны родственников, со стороны надзорных органов.

Новый закон коснется многих, в том числе и Министерства транспорта. Нельзя просто так прийти в самолет с чемоданчиком с органом. У всех же начнется, а вдруг украли, у стюардесс, у пилотов, тремор вдруг. Это может быть попросту от незнания, да, они профессионалы в своем деле, но они должны знать, что медицинская служба аэропорта привезет контейнер с надписью «HUMAN ORGANS», как это делается во всем мире. И никаких сопровождающих нет.

Будет обязательное требование к структурам и авиакомпаниям — участвовать в процессе, не потому что это нужно каким-то, блин, клоунам, которые про донорство говорят, как я, а это нужно больным, и вы можете в этом поучаствовать. Это не должно быть системой личных договоренностей, а должен быть разработанный алгоритм.

В других странах, если нужно, то даже на истребителях летчики перевозят, и доктора для сопровождения они с собой не берут, зачем они им? Пилоту дали контейнер, он махнул, доставил то же сердце, и всё. Но я не знаю, когда мы к этому подойдем.

Необходимо, чтобы по вертикали власти все сверху вниз уходило, четко и пошагово. Это не избавит от жалоб со стороны родственников, от этого избавит только постепенная работа по поднятию престижа врача.

— У нас заведут федеральный регистр?

— Закон предусматривает регистр волеизъявлений. Если человек захочет, то может попасть в регистр несогласных, не напишет никаких заявлений — действует презумпция согласия.

— А если я согласна на то, чтобы мои органы передали другим людям — но сказать об этом я и раньше не смогла, и сейчас, лежа в реанимации, не могу. Но мои родственники против. Как тут быть? Я же не могу на них повлиять.

— Это уже следующая задача. Регистр несогласных ведется, возникает определенная работа по координации донорства. Во всем мире есть служба, которая не имеет отношения ни к лечению пациентов, ни к донорству и трансплантации. Они разговаривают с людьми, с родственниками умерших пациентов, объясняют им в доступной форме нецелесообразность отказа.

Сейчас принимают новый закон о донорстве органов. В нем дополнительно реализовано право родственников. У них будет еще три часа после того, как установят смерть головного мозга у их близкого, на то, чтобы подумать о том, хотят ли они, чтобы их родной человек стал донором. По закону, никто не обязан родственников предупреждать о том, что возможно изъятие органов у их, к сожалению, уже умершего близкого человека. У людей будет время высказать свое решение, пока человека лечат, и три часа после того, как установлена смерть. В некоторых странах это уже есть, но кто-то дает пять минут, а у нас три часа.

— Почему в принципе не сделать обязательным посмертное донорство?

— Нельзя этого делать. Это неправильно. Человек даже при жизни может быть согласен на изъятие у него органов, а после передумать. Жизненные обстоятельства у всех бывают разные. Я считаю, что нужно индивидуально.

Люди должны знать, что в случае внезапных катастроф и болезней мозга, каждый может стать посмертным донором. Может стать, не обязательно станет. И это будет помогать таким-то пациентам, и это уже помогло вот таким людям, например. Информация должна появляться постоянно, например, плакаты каждые полгода: вот на прошлом плакате был человек, нуждался в трансплантации, а вот ему уже сделали пересадку. Если люди будут видеть динамику, то они и врачам будут доверять.

Очень много векторов, по которым уже нужно начать работать, чтобы система начала формироваться. Пока у нас только попытки создать систему, и выход одного закона ничего не изменит. Граждане, как не читали закон, так и не будут, как не уважали медработников, так и не зауважают, как было недоверие к вопросам посмертного донорства и трансплантологам, так оно, к сожалению, и останется, если никто ничего делать не будет. И от нашей с вами беседы никаких толков нет для общественного мнения.

Почитайте историю тюменца, которого спасла родная сестра. Женщина отдала брату свою почку.

В этом году в Тюмени мужчине пересадили донорское сердце. Пациент рассказал о том, как чувствовал себя до трансплантации и как изменилась его жизнь после операции.

Своего шанса на новую жизнь ждет 101 человек. Люди болеют, им нужна трансплантация печени, почек или сердца.