За забором выдуманной реальности. Как в тюменском интернате живут люди с психическими расстройствами — репортаж

Когда Вера жила в Тюмени, у нее был дом и любимая работа фармацевтом. Она ярко красила губы и аккуратно укладывала волосы. Вера жила с мамой, встречалась с молодым человеком, мечтала завести семью. Ей было 38.

Череда событий привела Веру к расставанию с любимым. Разрыв она переживала тяжело. Настолько, что мама и брат привезли ее в психоневрологический интернат.

Сейчас вся жизнь Веры умещается в маленькую комнату. В шкафу спрятан альбом со снимками родных, пряди от ее когда-то длинных волос и обрывки газет. На тумбочке стоит фотография с врачом и самодельные игрушки. Вере 55. Она мечтает вернуться домой и подарить маме на день рождения кастрюлю.

Так теперь живет Вера и еще несколько сотен человек с разными ментальными нарушениями.

Этот материал о судьбах людей и жизни Зареченского психоневрологического интерната; о месте, куда люди попали из-за большой трагедии, и которое практически невозможно покинуть.

Психоневрологический интернат находится под Тобольском, в поселке Заречный. Это большое трехэтажное здание, обитое кремовым сайдингом с красными полосками. В окружении небольших деревенских домиков здание выглядит громадным. На высоком металлическом заборе табличка со списком правил посещения: «Возбуждающие разговоры запрещены», — сказано в последнем пункте. На территории — деревянная беседка, баня и большая прогулочная зона. Но гуляющих здесь нет.

В этом здании постоянно живет около трехсот человек. В основном сюда попадают люди с психическими расстройствами: шизофрения, даунизм, олигофрения. Кого-то привозят из детских домов — для совершеннолетних с ментальными нарушениями сюда единственная дорога. Кто-то совершил преступление и его признали невменяемым — теперь оставшаяся жизнь пройдет здесь. Среди жильцов есть люди, которые убили своих родителей или совершили изнасилование. Кто-то пережил такое эмоциональное потрясение, что без таблеток и наблюдения врачей теперь не справляется — в интернате есть бывшие преподаватели и медицинские работники. Таких людей привозят сюда родственники.

Большинство живущих в интернате недееспособные. Сотрудники называют их «проживающие», потому что слово «клиенты», по их мнению, использовать в их адрес неверно. За нормальную жизнь проживающих несет ответственность директор этого места. Он решает, какую купить одежду, какая мебель будет стоять в комнатах и какими занятиями будет наполнен день. Еще в судьбе каждого есть специалист по реабилитации. С ними жильцы проводят почти каждый день.

Ольга Кондратьева — заведующая реабилитационным отделением. Раньше она работала в детском саду, потом переехала в Заречный, купила здесь дом и устроилась в интернат. Обязанности Ольги — организовывать досуг жителей. К примеру, кружок по лепке или рисованию, работы в саду или уборку. Пока мы сидим на кухне, к женщине проходят проживающие, обнимают ее и улыбаются. С пожилыми людьми она разговаривает как с пятилетними детьми.

— Коленька, возьми печенюшку на столе, — говорит седому мужчине Ольга. Он отвечает протяжным «Уа-уа-уа-уа», что-то показывает жестами, смеется и уходит.

Ольга говорит, что, в отличие от детей, проживающие больше понимают добро и внимание.

— Ты даешь конфетку — они уже бегут к ней. Они отвечают тактильным вниманием. К примеру, иногда сижу, Коля подходит и начинает делать массаж или погладит по голове. Некоторые подходят и говорят: «Можно я буду вас мамой называть?» А им объясняют: «Так я вас младше». Думаю, ничего страшного — ради бога. Они тоже хотят, чтобы была мама. Я иду по коридору, они меня встречают и говорят: «Наша мамочка пришла, наше солнышко!», — рассказывает Ольга Кондратьева, заведующая реабилитационным отделением

День проживающих начинается в шесть утра. Они встают, чистят зубы, заправляют кровать. С утра кто-то принимает лекарства. В девять часов начинается завтрак, потом организуют какой-нибудь досуг, после этого по расписанию прогулка. Если у проживающего начинается обострение — отправляют в больницу на лечение. Спать ложатся в десять вечера.

В течение дня проживающие могут купить что-то в магазине — он находится на территории интерната. Они выбирают то, что захотят, и в конце месяца из их сбережений вычитается определенная сумма. Деньгами каждого распоряжается директор. 75 процентов от пенсии — на проживание, услуги, одежду. Остальные хранятся на счетах, или с согласия их владельца руководство может потратить эти средства на мебель в комнату или путешествие человека.

Самостоятельно проживающим запрещено покупать сигареты и алкоголь. Выходят курить по расписанию — на одного человека по шесть сигарет. Есть те, кто живет по программе сопровождаемого проживания. Эти люди могут сами решать, когда выйти на перекур или прогуляться на территории. Еще ограничивают в кофе, потому что, говорят сотрудники, его могут пить очень много. В некоторых интернатах выдают по одному пакетику чая, но здесь «до такого не опускаются», рассказывает директор.

В интернате живет 25 женщин и 270 мужчин. Большая часть — пожилые люди. Пары в интернате все-таки складываются. По закону, если у двух недееспособных людей рождается ребенок, его должны отдать в детский дом. Этого стараются не допускать.

— В их отношения мы не вмешиваемся. Критические дни у женщин — строго под карандаш. Если они не начались, узнаем почему. Предлагали некоторым мужчинам купить контрацептивы. Но они желания не изъявили. Они сказали: «Нет, сами справляемся». Как в СССР: «У нас секса нет» — мы в любом случае сказать не можем. По крайней мере, беременность мы контролируем. Кому-то-из-за здоровья не получилось поставить спираль. Психологи у нас работают по этому вопросу. Если случится, будем рожать, что делать-то? — говорит Рафик Ахметчанов, директор интерната.

В комнате, наполненной яркими кубиками, плюшевыми игрушками и цветными карандашами, сидят трое. Худенькая Фая, с короткими черными волосами с проседью и глубокими морщинами, старательно собирает пазлы. Она нашла три фрагмента и скрепила их. Вышло неправильно.

— Фая, откуда вы сюда приехали? Сколько вам лет? — пытаюсь начать диалог.

— Не знаю. Никого у меня нет! Матери нет, — улыбается Фая.

— Я тоже умею рисовать! — показывает она на соседа по столу и снова погружается в собирание пазлов.

Фае 58 лет. Сюда она приехала из другого интерната по просьбе брата — Марат тоже живет здесь, этажом выше.

Возле Фаи сидит Анатолий и широко улыбается. В худощавой руке он крепко держит карандаш и раскрашивает картинку — звезду и цветы. Я даю мужчине красный, и он начинает черкать им на листке. Его движения машинальны, он выходит за контуры.

— Что вы рисуете?

— Да красим! — говорит Анатолий, не отрываясь от рисунка.

Слева от мужчины перебирает бусинки Александр. Ему больше сорока лет. Он видит нас и начинает громко смеяться, широко раскрыв рот. Он смотрит на сотрудницу, она кладет ему руку на плечо. Смех Александра не прекращается и после нашего ухода.

Идем по коридору за директором. Попадаем в светлую комнату. Внутри две кровати, электрический камин и кожаный стул-качалка. На тумбочке книга «Почему плачет душа». На кровати сидит мужчина и спокойно смотрит вперед.

— О чем ваша книга?

— Философская, — говорит хозяин.

Валерий Александрович здоров. Он говорит рассудительно и вежливо. Еще несколько месяцев назад мужчина жил на улице — сменял одно пристанище на другое. Позже он скажет, что его собутыльник умер в здании милиции, где они ночевали. А пока в комнате мы говорим о другом.

— Я приехал сюда с вагайского приюта. Днем выходим на работу, убираем территорию. Общение хорошее здесь. Мы тут телевизор смотрим, за кроликами, попугаями ухаживаем. У меня нет семьи — родители умерли, — рассказывает собеседник.

Нас ведут на кухню. Аккуратное помещение с гарнитуром, посудомоечной машиной, столом и мягкими креслами. На стене — график дежурств, убирают кухню четверо. Разрешено ей пользоваться тем, кто живет по программе сопровождаемого проживания. Они могут готовить, сами наполнять холодильник или устраивать посиделки.

На кухне встречаем невысокого мужчину с металлическими зубами и скромной улыбкой. Это Андрей Мехояков. Он попал в свой первый интернат еще в школе. Сотрудники говорят, что в детстве Андрей получил травму — засунул пальцы в розетку. Какое-то время был на домашнем обучении, потом к нему перестали ходить учителя — из-за этого развитие остановилось. Родители ребенком не занимались, и он стал бродяжничать.

— Я приехал с Надыма. У меня осталась сестра. Как привезла меня сюда — больше ее не видел. Я ей звонил, только мне надо адрес найти, — серьезно говорит Андрей.

Трудно уследить за логикой слов Андрея. Сначала он говорит, что его привезла сестра, потом рассказывает другое. О чем бы ни шла речь, мужчина всегда вспоминает свой дом и близких.

— Меня начальство из Надыма сюда привезло. Сказали: «Побудешь здесь, и сестра тебя привезет обратно». Я был уверен, что она приедет. Это было напрасно. Сестра живет в Надыме, мать умерла. В семье нас пятеро детей. У меня еще четырехкомнатная квартира. Она отдана мне. Но сейчас не знаю, где она.

— А где остальные трое родственников?

— Остальные с отцом с другим. Мой родной умер, когда я его еще не видел.

— Как здесь проходят ваши дни?

— В Вагай ездил работал в спорткомплексе. Здесь мусор убираем, подметаем.

— О чем мечтаете?

— Сейчас мечты у меня нет. Сейчас план — лишь бы сестра приехала обратно. У меня есть девушка Лида. Я с ней уже давно знаком. Она живет на втором этаже, я — здесь. Когда работа, мы с ней шибко не видимся. Лида у меня рисует.

— Почему Лиду полюбили?

— Она увидела, что у меня характер мягкий. Я за нее горой, чтобы никто к ней не приставал. Бывает, ее тут щемят, — серьезно говорит Андрей.

Поднимаемся на второй этаж. В длинном коридоре в хаотичном порядке застыли люди. Они смотрят на нас, улыбаются и молчат. Пахнет лекарствами и постиранным бельем.

Заходим в комнату к двум женщинам. Белые стены облеплены разноцветными бабочками. Они летят ровным рядом, другие разлетаются по всему пространству. В комнате прибрано и пахнет духами. На тумбочке книга про анатомию человека, заколки, сережки и большой цветок.

Оля надела нарядную белоснежную кофту с голубой полоской, жемчужный ободок и уложила обесцвеченные пожелтевшие волосы. Она улыбается и важно шагает к нам, руки держит в замке за спиной. Оле 48 лет, она приехала сюда из другого интерната.

— Оля у нас имеет друга, — рассказывает директор.

— Оля, у вас есть жених? — интересуюсь я.

— Угу. Его зовут Олег. Познакомились с ним на улице. Он спокойный, не шебутной, — говорит Оля.

— Вы сколько уже вместе?

— Шесть лет. Постоянно видимся. Разгадываем кроссворды.

— Чем еще любите заниматься?

— Я вот вышиваю! Зайчика начала вышивать, — оживляется Оля и показывает полотно, где коричневыми нитками вышита толстая полоска.

— Вы сколько лет здесь живете?

— Уже десять лет. С Ярковского интерната приехала.

— Оля с женихом сидит на кухне часто, чай пьет, за коленки держатся, — рассказывает директор.

— Не-е-е-ет! Он не держал, — возмущается Оля и качает головой.

Ее соседку тоже зовут Оля. Она подбегает к медсестре и крепко ее обнимает. Оля практически не разговаривает. Но всё, что хочет сказать, понимают сотрудники и ее соседка. Оля захотела показать свои достижения. Она достает грамоты, протягивает нам и смеется.

Идем в другую комнату. Там встречаем высокую женщину с аккуратной стрижкой. Узорчатая блузка, перстень на руке и бордовые ногти, ровно накрашенные лаком, выглядят естественно и органично. У хозяйки спокойный взгляд и приятная улыбка.

Веру Желудкову привезли сюда 17 лет назад. Сегодня она отмечает день рождения.

— Ее привезли родственники из дома. Я даже помню этот день. С ней приехала пожилая мама, брат с женой. Я сижу за столом, она подсаживается. Такая в очках, накрашенная. Я спрашиваю у нее: «Кого привезли?» А она говорит: «Меня!» Не ожидала такого совсем, — рассказывает медсестра.

У Веры из заднего кармана торчат сигареты. Директор видит это и ругает женщину. Она улыбается и сильнее натягивает кофту.

— Я приехала из Тюмени. Жила я с мамой. У меня много родственников. Они живут в разнвых районнах и населенных пунктах, — начинает рассказывать о себе Вера.

— Вера отношения с родственниками поддерживает.

— По телефону звоню им. Раньше письма присылала, фотографии и открытки. А сейчас мне никто не шлет ни письма, ни фотки.

— Почему?

— У меня сноха умерла, и поэтому мне фотки редко кто высылает. Домой меня недавно возили, я маму видела. Успокоилась. Теперь еще могу тут пять лет пожить. 17 лет в августе будет, как я здесь живу. У нас интересно получается. У мамы тоже в этом году будет юбилей. 85 лет.

— Как домой съездили?

— Маму видела, и у нее даже цвет волос изменился. Она поседела. Не как все, белые такие… не знаю, как объяснить.

— Как вам здесь живется?

— Да нормально. Раньше училась в медицинском училище. Раньше работала в аптеке на Ямской где-то 5–6 лет фармацевтом. Можно мне хоть пол ездить мыть в Вагай? Я же и уборщицей работала.

— Вам скорее хочется работать?

— Да. Но мама не берет меня. Я бы хотела ходить на работу.

Вера достает грамоты и медали. Недавно победила в спартакиаде. Заняла первое место в личном зачете по дартсу. Женщина достает фото мамы.

— Это я ей плащ купила. Хочу ей на юбилей кастрюли подарить. Я уже ей дарила, она обрадовалась. Еще надо.

— А как вы будете свой день рождения сегодня отмечать?

— У нас торт есть, колбаска, кофе и лимонад. Будем сидеть и кушать. Давно кофе не пила.

Вера снова переключает внимание на альбом. Она продолжает рассказ о своих родственниках.

— А вот мой брат. Но он меня еще сегодня не поздравлял. Но с братом у нас сейчас нет отношений.

В альбоме у нее хранятся отстриженные волосы, вырезки из газет.

— А чего вам тут не хватает?

— Мне ребенка хочется родить. Только я не знаю, получится когда-нибудь или нет.

На первом этаже играет «Мама, я танцую». Несколько человек неуклюже зашагивают на синие деревянные ступеньки и смеются. Рядом сидит пожилой мужчина и пытается попасть шариком в стакан. Возле него кто-то с трудом выводит на бумаге свое имя печатными буквами, кто-то пытается играть в шашки.

Сергей сидит за отдельным столом. Перед ним гора фантиков — из них он складывает оригами и соединяет в змейку.

— Мне 40 лет! — кричит мужчина и перебирает фантики. — Я с ялуторовского интерната. Оттуда людей убаяли! — продолжает мужчина.

— Что?

— Людей убаяли! — говорит собеседник.

— Людей убавили, — спокойно поясняет сотрудница.

— И родителей нету. Не знаю, как их теперь искать. Мамки-то нету.

— Он у нас из детского дома прибыл.

— А где вам больше нравится? В Ялуторовске или здесь?

— В Ялуторовске. Здесь не нравится.

Мы уходим из главного корпуса.

В одноэтажном здании напротив главного корпуса лежат тяжелые пациенты. Так называют тех, кто не может самостоятельно себя обслуживать. Еще здесь могут оказаться те, кто не смог наладить отношения с проживающими и испытывает трудности с адаптацией.

Мы заходим в холл. Напротив телевизора сидит несколько человек. Они смотрят куда угодно, но не в экран.

Нас проводят в комнату к Ольге Николаевне, самой взрослой — ей 96 лет. Комнаты здесь больше напоминают больничные палаты. Тут белые стены, кровати и практически нет личных вещей пациентов.

На кровати сидит бабушка с яркими голубыми глазами. Она плохо слышит, ей тяжело отвечать на вопросы. Раньше Ольга Николаевна работала медсестрой физиокабинета. Родные ее не навещают.

— Вы такие симпатичные! Одно удовольствие вас видеть! — неожиданно говорит Ольга Николаевна.

— Она у нас очень добродушная бабушка.

В соседней комнате живет Василий. Он передвигается на коляске. Мужчина любит изучать физику — на полке учебник за шестой класс, тетради и прописи.

— Приехал с севера, из города Нягань. У меня есть две сестры, два брата.

— Приезжают в гости?

— По телефону общаемся, посылки присылают. Моя любимая еда — пельмени, курица и борщик.

По коридору тихонько ходит худенькая женщина в спортивном костюме. У нее круги под глазами и строгий взгляд исподлобья. В отделение с лежачими пациентами ее перевели, потому что с соседками по комнате возникали конфликты. Зоя раньше работала комендантом, и у нее осталась привычка выкладывать всё из тумбочек. Такая особенность заболевания.

— Сначала жила в Махачкале, потом в Тобольск переехали. У меня три дочери. У двоих высшее образование, третья работает фельдшером.

— Часто приезжают?

— Приезжают. Еще есть трое внуков.

— Сколько лет не виделись с дочками?

— Два года.

— Кем вы работали?

— Я много дел делала. Работала в общежитии. Когда санэпидемстанция приходила с проверками. Они рады были, что я всё рассказывала как есть.

Сотрудники говорят, что за несколько лет дочка приезжала к Зое однажды. По видеосвязи родные говорить с женщиной не хотят.

В другой комнате живет Юрий Шуклин. Врачи рассказывают, что этот улыбчивый дедушка занимался спортом и любил загорать.

— Приехал сюда из Тюмени. Жил там возле Судостроительного завода.

— С кем вы там жили?

— У меня сын был — разбился. Остались внучки.

— Кем вы работали?

— Электриком на Судостроительном. Лет 15 проработал. А потом в Армении случилось землетрясение — там работал.

— Сюда когда попали?

— Давненько. Лет 20 есть уже.

— Нравится здесь жить?

— Ну а куда мне деваться, слепому? Родня приезжала, когда квартиру надо было.

Юрий ослеп после страшной аварии. Его любимое занятие — слушать радио и передачу «Жди меня».

— Потому что там всегда кто-то находит друг друга, — говорит мужчина.

Я подхожу к сотруднице, пожилой женщине, которая работает здесь больше десяти лет.

— Бывает, пытаются сбежать?

— Конечно. На прошлой неделе было. Не сбежали.

Признать недееспособным человека может только суд. Для этого вызывают свидетелей. К примеру соседей, которые подтвердят, что подсудимый странно себя ведет. Рассказать про странности может почтальон, наблюдательный продавец или врач из поликлиники. Показания свидетелей прикладывают к медицинской экспертизе. После этого суд устанавливает связь. Важно подтвердить, что именно из-за психического расстройства человек не может руководить своими действиями.

Вернуть дееспособность могут так же — суд, свидетели, экспертиза. Это значит, что появится возможность распоряжаться своими деньгами, по возможности ездить на работу в поселок, иметь на руках сигареты и, когда захочешь, выходить погулять. Из трехсот человек в интернате таких четверо.

— В прошлом году четыре человека трудоустроили в село Вагай. Они работали разнорабочими, по уборке снега. Сами выходили за пределы интерната, садились на рейсовый автобус, приезжали в Вагай, где уже распределялись по местам работы. Всего проработали так около месяца. Нас эта программа устроила. Самостоятельность вдохновляет. Потом они приходили и спрашивали: «Мы хотим получить проездной билет. Мы хотим работать», — говорит Рафик Ахметчанов, директор.

Квоты для работы проживающим в интернате выделяют через центр занятости. Рафик Ахметчанов говорит, что не все работодатели научились адекватно воспринимать людей с отклонениями.

— Есть какая-то боязнь. В областной больнице даже были готовы взять на постоянную работу. Даже съездили и посмотрели, где будет рабочее место. Но проживающий сам отказался потом.

Бывает, из интерната выходят в самостоятельную жизнь. К примеру, Влад. Его маму лишили родительских прав, и соседи посчитали, что ребенок невменяемый.

— Он начал злоупотреблять. Общественность его начала лечить. Обратилась в органы соцзащиты, ему поставили диагноз. Ввиду того, что жить ему негде — привезли сюда. Тогда ему было 20 лет. Периодически ездил к маме. Потом мама умерла, он ездил к ней на похороны. Вышел в 40 лет, — вспоминает директор.

Некоторое время Влад работал на ферме. Потом он уехал в родную деревню на праздники — на работу так и не вышел. По словам работодателя, Влад там остался, встретил женщину и переехал. Директор описывает мужчину стеснительным и скромным, привычка часто выпивать у него осталась.

Влад — единственный, кто смог выбраться за забор. Был еще проживающий — его взяли под опеку родственники.

— Год-два отпускали Андрея к сестре, она возвращала его обратно. Но потом забрала. Получили для него квартиру новую — дали как ребенку-сироте, — говорит Рафик Ахметчанов.

По внешнему виду интернат можно сравнить с санаторием или гостиницей. Тут приятно пахнет, светло и уютно. В каждой комнате цветы, свежее постельное, новая мебель и ковры. На первом этаже две кухни, куда не закрываются двери — так создают доступную среду. Проживающие ездят с сотрудниками на море, в Санкт-Петербург, Москву или просто за город на шашлыки. Порой с ними могут выехать по магазинам — под присмотром проживающие выбирают себе одежду.

Работники говорят, что раньше было иначе: просто приходили специалисты, оказывали услугу и уходили. Сблизила всех пандемия — тогда персонал не выходил из интерната и всё время проводили с проживающими. Еще говорят о директоре, с приходом которого всё стало лучше.

Руководитель пансионата — открытый мужчина — он говорит эмоционально, во время беседы поднимает брови и широко разводит руки. Не стесняется высказывать свое мнение и говорить о проблемах. Рафик Ахметчанов раньше работал в полиции. Вспоминает, как с начала 2000-х приезжал в пансионат на вызовы, если кто-то сбегал из него. Потом работа в органах приносить удовольствие перестала и Рафик Ахметчанов пришел сюда.

— Знакомые люди узнали, что я собрался выходить на пенсию. Мне предложили стать директором этого интерната. Я согласился и пошел на собеседование только с третьего раза. Поехал и даже не подготовился. У меня спросили: «Что знаете?» Я говорю: «Ничего не знаю, что такое СанПиН слышу впервые». Конечно, сейчас утрирую. У нас сложился достаточно оживленный диалог. У меня спросили, к какому типу людей я себя отношу. Говорю: «Видели мультик "Смешарики"? Есть там персонаж Копатыч. Он говорил: "Блеск в глазах — огонь в груди". Вот я такой же. Если работать, то работать». Потом мне позвонили и сказали, что я прошел. Так и прижился, — говорит Рафик Ахметчанов.

Так бывший силовик перешел из одной системы в другую и начал ее менять.

— Я за демократизм. У нас всегда во все кабинеты двери открыты. Вчера вот полетели наши проживающие в Москву. Организовать это сложно. К примеру, летом мы выезжали жить в палатках. И там тоже не все были в восторге от нашего появления. Там была экологическая площадка в бывшем пионерском лагере. Когда приезжаем в другие учреждения, мы видим красоту, домашний уют. Еще видим оловянных солдатиков, которые стоят по стойке смирно, — говорит директор.

С приходом Рафика Ахметчанова у проживающих появилась возможность периодически выбираться за пределы интерната. Почему такого не было раньше? Директор говорит, что сотрудники просто боялись брать на себя ответственность.

— У нас есть услуга «Выходной день». На один день привозим к родственникам. Некоторые относились к этому с опаской — думали, не заберем обратно в интернат. Кто-то до сих пор боится и говорит: «Не возите, не надо». Стали людей возить на шопинг, в кафешки. Недавно мужчина старше меня возрастом сидел и плакал. Говорит: «Я шашлыки ни разу не ел, оказывается». Люди дожили до 40 лет и не ничего не видели в жизни, получается.

Менять систему так, как хотелось бы, мешают санитарные нормы. Готовить проживающим должны строго по правилам: вареное и печеное.

— Нас до сих пор преследует медицина, хотя мы — не медицинская организация. Перегибов очень много. Вчера мы общались по поводу меню. Меню у нас хорошее. Но когда его ешь постоянно — начинает надоедать. К примеру, жареного у нас нет — не положено. Майонеза у нас нет — нельзя.

Рафик Ахметчанов говорит просто — ему хочется, чтобы жизнь для людей стала максимально приближенной к нормальной.

— У меня есть пенсия — мне терять нечего. Я руку всем пожал и сказал: выгонят — значит выгонят. Выгонят — я встал и пошел. Я не боюсь ничего, как некоторые боятся шаг влево и шаг вправо сделать. Так нельзя жить. У нас есть медицина — я ее люблю и уважаю. Но эти СанПиНы… Эта дезинфекция, обработка. Вот я жил в казарме четыре года — никаких СанПиНов не было. И мы не чесались.

На выходе из пансионата встречаем Андрея и Валерия Александровича. Мужчины сидят, развалившись на скамейке, и молча курят. Мы говорим с ними уже без сотрудников.

— Если честно, домой не хочется?

— На волю-то? Не знаю я. Я еще мало здесь, — говорит Валерий Александрович, смотрит и смотрит куда-то в строну.

— Как вы попали сюда?

— Да бродяга я по жизни. Да и сентябрь достал здесь холодный. Собутыльник помер в старом здании милиции. А я там ночевал.

— А где ваша семья?

— Семьи нету.

— А как на улице оказались?

— Я много поездил. Прошел огонь, воду и медные трубы.

Андрей на улице говорит уверенно. Без больничных стен он кажется совершенно обыкновенным. Мужчина настойчиво продолжает уверять, что сестра его когда-нибудь заберет. Он понимает, что болен, и знает, что выбраться отсюда вряд ли когда-нибудь сможет.

— Раньше можно было в поселок выйти, работать там.

— А потом что?

— Всё началось с коронавируса.

— А вам как больше нравилось?

— Ну по поселку ходить опасно… всякое бывает.

— Как отношение к вам здесь?

— Отношение нормальное. Но я бы так-то сестру нашел и уехал отсюда. Она же мне говорила, что в Заречном побуду недолго. Я бы так-то сюда и не попал… Но у меня, конечно, было нарушение. В детстве была эпилепсия, из-за нее стал плохо учиться. Я так-то домашний, я дома жил. В эту систему впервые попал. Если бы мама не умерла, я бы остался с ней.

— А отсюда у вас есть возможность уехать?

— Нет. Надо мне сестру подыскать, чтобы она забрала меня обратно. У меня есть адрес: Зверева, 143. Надо ее найти.

У сотрудников интерната нет никаких сведений о семье Андрея. Например, братьев, о которых он говорил нам при знакомстве, у него никогда не было.