Александр Кабаков, русский писатель, публицист: «Пелевин потрясает тех, кто не читал Стругацких»

Всемирная паутина открыла доступ для публикаций в Сети любому мало-мальскому литератору. Серьезная литература остается уделом лишь небольшой части писательской среды, считают романисты. Один из них – Александр Кабаков, человек, прошедший путь от рядового журналиста до профессионального редактора, от публикации небольших очерков в журналах до издания книг в более чем 20 странах мира. О тенденциях в современной литературе, кризисе русского языка и эсхатологических настроениях в обществе мы побеседовали с Александром Кабаковым.

– Считаете ли вы себя политическим писателем? Существуют ли сегодня политические писатели в принципе?

– Политическим писателем я себя не считаю. К счастью, не занимаюсь уже лет пять, а может, и больше, политической журналистикой. Политические писатели... Ну да, есть. Просто мне представляется одинаково неприемлемой работа политического журналиста и политического писателя. Что на одной, что на другой стороне теперь в России находиться одинаково стыдно. Я окончательно сформулировал для себя некую максиму: никто не может примирить меня с властью, кроме противников, и никто не может вызвать к ней такого отвращения, как ее сторонники. Вы сами понимаете, что заниматься политической журналистикой и политической литературой, исходя из этого, невозможно.

– Само по себе занятие журналистикой не мешает профессии литератора?

– Нет, не мешает. Да, к тому же, я же уже много лет почти не пишущий журналист. Я редактор. Это работа другой части мозга.

– Литературное образование, на ваш взгляд, важно в становлении писателя? У вас, если я не ошибаюсь, математическое образование.

– Вообще, я должен сказать, образование мое ничего не дало мне в смысле карьеры, но в смысле навыков мышления – да. Я замечаю, что думаю другим образом, нежели образованные гуманитарии. С другой стороны, я сожалею, что у меня нет систематического гуманитарного образования. Я себя чувствую немного недоучкой. Язык неплохо бы знать второй, третий... Хочется знать историю культуры немножко более фундаментально.

– Сейчас практически у каждого появилась возможность публиковать свои тексты в Интернете. Как, по вашему, вследствие этого упал ли общий уровень писательства в нашей стране?

– Уровень профессионального писательства не упал, а само занятие литературой постепенно делается все более непрофессиональным. И конкуренция профессиональных писателей с непрофессиональными, которых расплодил Интернет, боюсь, кончится не в пользу профессионалов. Судьба писателя определяется его читателем, а рассчитывать на хороший вкус читателя не приходится, потому что плох массовый вкус. Мне кажется, что это не требует доказательств. Когда возникает выбор между серьезной литературой и той макулатурой, которая возникла в связи с серьезной коммерциализацией издательского дела и доступностью печатного станка, серьезная литература проигрывает. Плюс к этому самое, может, страшное – Интернет. Интернет имитирует серьезную литературу. Донцова ничего не имитирует, она и есть Донцова, а то, что появляется в Интернете, имитирует серьезную литературу. Вообще, чем культура становится доступней, тем уровень ее становится ниже. Это неизбежно. Это отражение демократического процесса в культуре.

– То есть, на ваш взгляд, тот факт, что многие сокровища мировой литературы стали доступны в электронном виде – это неправильно?

– Нет. Это очень правильно. Очень хорошо. Это положительная сторона появления новых средств коммуникации, но то, что любому графоману стала доступна публикация... Это не повышает уровень новой создающейся культуры.

– А ваше личное отношение к электронным книгам?

– К ридеру как к носителю? Это очень удобно. Я ничего не имею против новой техники. Опасность представляет не техника, а ее использование.

– Сложно ли сейчас молодым писателям пробиться, найти своего издателя?

– Это всегда было сложно и должно быть сложно. Иначе с этим валом вообще не справиться. Это и есть отбор. Но сейчас выйти гораздо проще, чем раньше.

– Но ведь в советское время у издателей не было коммерческого интереса...

– Ну и что? Зато было огромное количество цензурных ограничений. Это был довольно строгий и, в общем-то, справедливый художественный взнос. И слава богу, что они были. Пробиться молодому писателю, повторюсь, было гораздо труднее.

– Литературоведы обычно как-то определяют литературные жанры в определенные отрезки времени. Какой, по вашему, жанр выходит сегодня на ведущие позиции?

– Я думаю, что в литературе существуют определенные спиральные повторения. Эпоха тотального постмодерна, пришедшегося на конец XX-начало XXI века, который можно считать неким повторением эпохи декаданса, пришедшегося на конец XIX-начало XX века, я думаю, закончился. Такие привязанные к предыдущим эпохам периоды неизбежно заканчиваются, и начинается новый продуктивный период. Я считаю, что сейчас речь должна идти именно об этом. Постмодерн – это бесконечное передразнивание – изживает себя. Приходит, как его некоторые называют, новый реализм.

– Что же тогда сейчас происходит с русским языком?

– С русским языком происходит очередная катастрофа. Тут я тверд. Всякий серьезный социальный слом, не будем углубляться, в какую сторону он направлен, разрушает язык. Русский язык был разрушен в 1917 году. Фундаментально разрушен. От него тогда остались руины. И снова русский язык, уже какой-то другой, сформировавшийся, ужасный советский язык, снова был разрушен в начале 90-х годов. То, что сейчас происходит, – катастрофа. И дело не в том, что в языке появляются какие-то новые слова. Новые слова могут появляться независимо ни от чего. Это англицизмы, слова из уголовного сленга, слова из сленга сугубо молодежного... Слова могут быть какие угодно – они не разрушают язык. Язык разрушается, когда вместо нормативных занимают малограмотные конструкции. Когда говорят: «Такой-то выступил на тему о...», – и говорят это по телевидению, по радио – вот это катастрофа. Неграмотно строится фраза, и она постепенно становится нормой. Когда высокопарные слова употребляются рядом с сугубо низкими, бытовыми. Когда любая эстрадная звезда «поведала» нам... Что такое? Почему «поведала», а не рассказала? Отсутствие вкуса и неграмотное использование языковых конструкций – это кошмарно. Язык в очередной раз гибнет. С другой стороны, язык будет. Но это уже будет не то, что я привык понимать как русский язык.

– Ваше мнение по поводу тотального употребления инвективов в творчестве современных писателей?

– Мата, что ли? Понимаете, с этим ничего сделать нельзя. Я даже не уверен, что нужно. Обсценная лексика, ругательства назывались еще как? Нецензурные слова. Это нормальное название. Но нецензурные слова существуют как нецензурные, когда есть цензура. Цензуры нет, следовательно, ничего с этим сделать нельзя. Есть опыт других стран, в которых цензуры давно нет, и там обсценная лексика имеет все права в литературе наравне с обычными словами. Это естественно: нет цензуры – будет мат.

– Кто, по-вашему, сейчас является эталоном носителя русского языка для современного общества?

– К сожалению, как и везде, главным влияющим на общество институтом стало телевидение. Как говорят по телевизору, так говорят и везде все, а по телевидению говорят неграмотно, пошло, неумело, нескладно, с диким произношением, с чудовищными уличными интонациями. С этим ничего не поделаешь.

– А вы сами смотрите телевизор?

– Да. Либо старое кино – старое американское, либо новости.

– Как тогда вы можете оценить политическую ситуацию в стране? Есть мнение, что мы возвращаемся к тоталитаризму.

– Я же сказал, что не хочу заниматься политической журналистикой, и не очень хочу высказываться на эту тему, но я скажу так: говорить, что мы возвращаемся к тоталитаризму – это значит, что человек тоталитаризма не видел. Возьмите любую газету за 1975 год, почитайте, и вы поймете, возвращаемся мы туда или нет. И это 1975 год такой вегетарианский. Возьмите за 1955 или 1945. Ничего похожего. Что касается авторитарности нашей власти, то да, она авторитарная, но я не уверен, что в нашей стране сейчас может быть другая. Не уверен.

– Если отвлечься... Скажите, какую музыку вы слушаете?

– Джаз. Всю жизнь. С детства. Я услышал его в первый раз, не понимая, что это такое. Вообще, в моей жизни джаз сыграл огромную роль. Это мои друзья, мой круг общения.

– Сейчас очень много говорят о песне гражданского звучания. Молодежь воспитывают в духе патриотизма через такую песню...

– Я не понимаю, что такое песня гражданского звучания. Это все, понимаете, происходит потому, что все эти люди свое мировоззрение сформировали под влиянием советского существования. Я просто не понимаю, о чем может идти речь. Где еще в мире существуют какие-то песни гражданского звучания? Протестные песни, да. Это рок. Во всем мире так. Где и кто как жанр выделяет песни о любви к Родине? Гимны есть во всех странах, в некоторых странах со словами. Все. Это какая-то пошлая советская глупость. Дело в том, что все эти люди, которые это придумали – они из советского прошлого. Все, до самых высших и сравнительно молодых. Самое странное, что у людей, которым 40 лет, из которых 20 лет уже нет советского государства, те 20 лет остаются сильнее. Я думаю, что это исчезнет. Время пройдет – исчезнет.

– Из современной писательской среды кого бы вы могли выделить на сегодняшний день?

– Ну, это очень сложная задача. Из самых последних, кто появился, я считаю самым интересным автором Захара Прилепина. Все остальные на слуху, но они постарше. Быков, Славникова, Садулаев... Ну вот, пожалуй что, Славникова мне нравится больше других. Прилепин – очень интересный автор.

– Кого бы вы могли назвать своими учителями?

– Это совсем другое дело. Я считаю, что моими учителями были Юрий Валентинович Трифонов, с одной стороны, и, совершенно с другой стороны, Василий Павлович Аксёнов. Царствие ему небесное. Эти учителя определили границы того, что я умею. С одной стороны, такая бытописательская реалистическая проза, с другой стороны – фантасмагория, ирония, игра.

– Какой, по вашему, герой нашего времени сегодня?

– Если понимать так, как это раз и навсегда обозначил Лермонтов, – это типичный образец наиболее характерного для времени человека. Что такое герой нашего времени у Лермонтова? Это психологический социальный тип, которого автор считал выразителем всего главного, что было свойственно времени. Увы, на сегодняшний день это то, что они сами называют «офисным планктоном». Это мелкие служащие, молодые, много и, мне кажется, довольно бессмысленно работающие. Использующие свободное время для совершенно, на мой взгляд, бессмысленного времяпрепровождения. И это сочетание бессмысленной работы, цели которой они не видят, и бессмысленных развлечений создает, на мой взгляд, очень опасный тип. Но, с другой стороны, лермонтовский герой нашего времени тоже был далеко не ангел.

– Обрисуйте портрет вашего читателя.

– Это, во-первых, не молодые люди. Прежде всего, это люди, молодость которых осталась в советском времени, которые не любили советскую жизнь и до сих пор не привыкли к новой жизни. Это пожилые, образованные, небогатые, культурные, в старом смысле этого слова, люди.

– Тогда каково ваше отношение к тому, что молодежь увлекается сейчас Пелевиным? Пелевинские формы восприятия действительности вам близки?

– Нет. Пелевин – талантливый писатель, но это совсем не мое. Это такая облегченная для употребления эзотерика, облегченная для употребления восточная философия. Я когда-то интересовался всем этим не на таком уровне – серьезней. Для меня тут нет открытия. Для многих молодых людей это открытие. Он открывает им то, чего они не знали. Не в обиду будет сказано: Пелевин потрясает тех, кто Стругацких не читал. Понимаете. Точно так же, как гигантская, сплошная пародия, которой занимается Сорокин. Она производит сильное впечатление на тех, кто не читал советскую литературную пародию. Вот если бы тогда разрешали писать пародию в объемах романов с матом...

– И напоследок. Как вы относитесь к предсказаниям конца света в 2012 году?

– Именно в 2012 году? Никак не отношусь. Не думаю, что кто-то может предсказывать апокалипсис. Это не человеческое дело решать, когда что будет. Но то, что цивилизация, западная во всяком случае цивилизация, проделала очень большой путь к самоуничтожению – это точно. Вот в следующий раз рванет посильнее, чем в Японии, и непонятно, что будет. Человек слишком сильно обозначил свое присутствие на земле. Он уже стал сопоставим по силам с природой. Он равен, может на нее влиять, но и она может на него влиять. А человек не задуман как равный природе, или, если говорить всерьез, как равный Господу. Нынешнее человечество ведет себя как равное Господу. Это не может продолжаться долго.