Михаил Заец, тюменский режиссер: «Когда я играл Раскольникова, меня даже бандиты на улице не трогали»

Приз в номинации «Надежда» получил на последнем фестивале «Золой конек» тюменский режиссер Михаил Заец. За час до репетиции его нового спектакля в театре «Ангажемент» мы поговорили с Михаилом о его работах в различных театрах, тюменской публике и культурной ситуации в Тюмени.

– Какова тюменская театральная публика? Есть ли зритель у театра в Тюмени?

– Безусловно, есть. Увлеченных театром людей у нас очень много, а насытить этот рынок три театра, существующих в Тюмени, не могут. Например, репертуар драматического театра люди уже отсмотрели по два-три раза, то же самое с театром «Ангажемент». И больше некуда пойти. Мне кажется одной из огромных проблем отсутствие театральной среды в большом смысле этого слова. Если бы в Тюмени существовало пять театров и Дом актера, театральная ситуация была совсем другой.

– Наш зритель похож на курганского, например?

– Нет, в Кургане очень простой, открытый зритель. Он с осторожностью воспринимает авангард, но простые вещи идут на «ура». Причем, чем искреннее, менее замысловата постановка, тем лучше она воспринимается. В Тюмени авангард тоже еще воспринимается настороженно, в отличие от Екатеринбурга, Новосибирска, Омска, Питера, Москвы.

– Как изменится публика, если в городе станет больше театров?

– Можно даже не говорить о пяти театрах. Я не раз высказывал мысль, что одна из основных проблем Тюмени – отсутствие театра юного зрителя. Из-за этого мы теряем именно воспитание зрителя. Например, с восьми до одиннадцати лет дети ходят в кукольный театр, а потом – огромная яма. Потому что даже теми сказками, которые мы ставим, нельзя насытить зрителя в возрасте от 10 до 17 лет.

– «Ангажемент» не может решить ситуацию?

– Думаю, нет. Как бы театр ни старался, он находится в спальном районе и городу мало знаком. Да, многие слышали, что театр выигрывал несколько фестивалей, ставит много достойных спектаклей, но все равно публика больше знает театр драмы. Жители Дома обороны, например, не поедут в театр «Ангажемент», и жителям центра города проще пойти в театр драмы. Хотя я знаю людей, которые, несмотря на расстояние, едут именно в «Ангажемент». Их все-таки немного. Вот если бы театр «Ангажемент» был перенесен в центр, он смог бы занять место ТЮЗа.

– В ТЮЗе нашлось бы место таким творческим коллективам, как «Мимикрия», например?

– Я был бы «за». Например, в Екатеринбургском ТЮЗе один день в неделю отдан под репетиции театра танца. Вообще, если говорить о театре «Мимикрия», я считаю это интересным явлением для города. Они уже имеют хорошую планку, но им нужно еще больше работать, развиваться. О «Мимикрии» можно было бы и еще больше писать, и говорить.

– Поделитесь мнением и о другом театре – театре Дмитрия Ефимова «Европа». Недавно этот коллектив показал премьеру «Человек дождя».

– Я не видел их последней постановки. А вообще, низкий поклон Дмитрию Ефимову за то, что такое огромное количество молодых людей у него заняты творчеством. Все они имеют хорошую физическую форму, хотя Дима с плохой физической формой вообще людей не берет. Он работает с готовым материалом.

У «Европы» хороший эстрадный уровень, но театром танца я бы это не назвал. Театр предполагает драматургию, а не набор из шести-двенадцати движений. Дмитрий Ефимов – это бренд, и кроме того – очень харизматичный человек. И мне кажется, Дима мог бы быть хорошим художественным руководителем театра «Европа», но ему нужно взять в пару классного балетмейстера. Кстати, их в Тюмени пока не так много. Балетмейстер – это режиссер танца, а художественный руководитель – человек, определяющий политику театра.

– Вы совсем недавно оставили актерскую работу в тюменской драме и полностью посвятили себя режиссуре...

– В репертуаре тюменской драмы у меня осталось еще три спектакля, и я продолжаю играть, потому что пока нет возможности ввести в эти постановки других актеров. Ввод, особенно в центральные роли, требует подробной работы, длительных репетиций.

– Решение оставить актерскую работу было сложным?

– Нет, я шел к этому поступательно, в течение нескольких лет. Еще года два-три назад у меня был репертуар в 12–15 спектаклей. Я постепенно вводил вместо себя других артистов, просил режиссеров не занимать меня в спектаклях. Когда я учился на артиста в Новосибирске, там работала замечательный педагог Любовь Борисовна Борисова. Она была ученицей Станиславского. Потрясающая женщина, она много курила, и вот, сидя с папиросой, она сказала мне как-то: «Михаил... вам над заниматься режиссурой, у вас режиссерское мышление». А я актер, хочу быть артистом. 12 лет отработав в театре, я даже не думал, что буду заниматься режиссурой.

Актерская профессия – дело подневольное, ты репетируешь то, что выбрал режиссер. Ты мечтаешь сыграть Андрея Прозорова в «Трех сестрах» (не Гамлета, нет!), Дорна в «Чайке», сыграть в пушкинских «Маленьких трагедиях», но режиссеры не ставят это. А внутри тебя эти желания живут, разрастаются. Иногда хочется взять самостоятельную работу, ты начинаешь рисовать эскизы, подключаешь к этому людей, рассказываешь о своих замыслах режиссерам. И тут происходит перелом, ты понимаешь: «Почему нет?». Тем более что по сути уже занимаешься режиссерской работой для КВНщиков, «Ребячьей республики», «Клавиш весны».

Актер и режиссер – это взгляд изнутри и взгляд извне. Я, ставя спектакли, например «Зиму», «Школу с театральным уклоном», порой хотел сыграть своих персонажей. Но я изнутри увидел бы гораздо меньше, чем снаружи. Иногда даже с актерами возникают несогласия, и я прошу их: «Доверьтесь человеку, который смотрит на это снаружи». То, что видит актер – другой мир. Он может быть более глубокий, но менее выразительный.

– Какую из своих ролей было жаль отдавать? Не было чувства собственности?

– Вы знаете, нет. Отдавать было не жаль. Может, это и есть переход в другое качество, из актеров в режиссеры. Тем людям, которых я вводил вместо себя в спектакли, мне хотелось рассказать, что чувствовал и делал я, что я в этот момент думал. И в этом не было жалости. Говорят, отдам котенка в хорошие руки. Так вот я отдавал, и если роль получалась, я радовался. А если бы не получилась, то я бы переживал, но не злорадствовал.

На определенном этапе я уходил из театра драмы, как раз в то время играли спектакль Non dolet,у меня была роль Фредерика. Я ушел, и спектакль списали. Главный режиссер Алексей Ларичев сказал мне при встрече: «Не знаю, Миша, комплимент это или нет, но я пытался ввести на твою роль нескольких артистов, и ничего не получилось. Нам пришлось снять спектакль». Слава богу, с другими спектаклями такого не произошло, актеры, которые заменили меня – достойны.

– Какие роли вы считаете наиболее удачными?

– Мне кажется, у любого актера есть несколько ролей, ради которых он работает. Любить весь свой репертуар невозможно. Бывает, получаешь роль, которую ты не чувствуешь и не можешь играть. Но ты профессионал, ты берешь роль, ты ее учишь, ты ее делаешь так, как надо, ты даже заставляешь себя влюбиться в эту роль. Практически ко всем своим ролям я так и относился: влюблялся, даже если не чувствовал их. Но есть несколько работ, которые остались на всю жизнь. Это роль Раскольникова, она была самой первой. Я был настолько погружен в нее, что после окончания репетиций полтора часа не мог идти домой – от меня так хлестало энергией разрушения. Идешь из театра, и не понимаешь, куда. Руки ватные, а из тебя просто хлещет энергетика. А были бандитские годы. Ты идешь, а навстречу хулиганы, и они тебя «обтекают», не трогают.

В новосибирском «Глобусе» я играл в пьесе «Аккомпаниатор» роль Григория, она тоже была мной очень глубоко прожита. Еще был Морис из «Ангелов в Париже», Фабрицио из «Мирандолины», можно перечислять и дальше. Это роли, за которые мне не стыдно.

– Вы поставили несколько спектаклей на малой сцене, благодаря вашим работам за ней закрепился статус авангардной, экспериментальной. Почему именно малая сцена вас так привлекает?

– На большой сцене в большинстве своем ставятся кассовые спектакли, а это чаще всего комедии. Современный зритель стал ленив, он приходит в театр за развлечением, а не за работой души. А классика, стихотворная драматургия требует именно духовной работы, внимания. Если ты упустил одну строчку, ты потерял нить. Авангардные спектакли тоже требуют этой душевной работы, поэтому на таких постановках заполнить зал на 200 мест гораздо проще, чем на 800.

Ну и конечно, я был молодой режиссер, и мне давали только малую сцену. Возможно, поэтому за мной закрепилась репутация режиссера камерных спектаклей. Хотя мне малая сцена нравится. У меня тогда развязаны руки, я могу ставить то, что хочу. Но думаю, все мои спектакли на малой сцене все равно кассовые. Например, на спектакль «Зима» за полтора месяца билеты нельзя было купить.

На большой сцене эти мои спектакли потерялись бы. Мне нравится доверительность, интимность. Шепот, улыбки. Для того чтобы зритель улыбался, нужен свет и тепло. Большая сцена требует очень сильных затрат для того, чтобы «перебросить» энергетику через рампу, это сложно. А малая подразумевает затраты душевные, здесь не нужно сильно форсировать.

– Ну и публика на камерные спектакли, наверно, приходит немного другая?

– Да, можно так сказать. Зрители большого зала, возможно, еще не «попробовали» малую сцену. Те, кто пришел на малую сцену хотя бы раз, остается, потому что это абсолютно другой театр.

– А чем с этой точки зрения привлекает вас работа в «Ангажементе»? Там ведь очень сложная публика – дети, подростки?

– Я не ставил в театре «Ангажемент» спектакли, рассчитанные на молодежь. «Ночь перед Рождеством» поставил, потому что мне хотелось поставить Гоголя. Я даже не определял для себя зрителя, и не думал, что театр будет использовать спектакль для школьной программы. С одной стороны, это плюс, что и школьники, и взрослые воспринимают его. Но это взрослый вечерний спектакль, потому что у самого Гоголя в произведении есть неоднозначные намеки. Этот спектакль, кстати, привозили в Москву, и его приходили посмотреть мои племянники. Они потом сказали: «Теперь не будем читать Гоголя, уже понятно, о чем это». Не скажу, что это хорошо.

Сейчас я ставлю сказку для детей «Веселые страшилки». Признаюсь, сказочником я себя не считаю. Для этого нужно своеобразное мышление, восприятие мира, и хороших сказочников в у нас в стране единицы. А может быть, их вообще нет. Да и детская публика очень изменилась, стала такой же амплитудной, как и взрослая. Теперь социальный разрыв есть и среди детей. И потом, одни приходят посмотреть сказку, другие – похулиганить, третьих в театр силком привели. Ориентироваться на какого-то среднего ребенка очень сложно.

Я пытаюсь ставить спектакль для современных детей. Поэтому выбраны страшные истории, все мы с детства знаем историю «девочка-девочка, закрой форточку, по городу катится гроб на колесиках». Я взял все эти страшные истории и попытался облечь их в форму, понятную для детей. Думаю, спектакль будет понятен тем детям, которые уже побывали в летнем лагере.

– На церемонии награждения шестого «Золотого конька» вы отметили, что особенно рады тому, что ваш спектакль «Момо» театра «Волхонка» увидели близкие люди. Каким было их мнение об этой работе?

– Вечером после спектакля я пришел домой. Дома стоят торт, свечи, бутылка вина. Спрашиваю супругу: «Что это такое?». Она объясняет: «Пришла теща и сказала, что после этого спектакля она любит Мишу еще больше!». Если говорить о коллегах, то было тоже много положительных отзывов. Те люди, которые мне близки в театре драмы – Сергей Скобелев, Наталья Коротченко, специально приезжали в Екатеринбург, чтобы посмотреть мой спектакль. Они уже тогда отозвались о нем очень хорошо.

Когда-то я предложил в тюменской драме поставить прозу, и эту идею не оценили. В «Момо» был взят как раз прозаический материал. И я придумал, как можно превратить прозу в драматургию. Те, кому удалось посмотреть спектакль, смогли оценить эти приемы. А в Екатеринбурге за спектакль «Момо» театр «Волхонка» получил губернаторскую премию, приз на фестивале «Театр без границ», премию «Браво!». О «Волхонке» тогда стали много писать. И даже когда я ставил второй спектакль для них, в театре вспоминали «Момо» и хотели повторения.

Здесь, в Тюмени, уже сложилось впечатление обо мне как о режиссере «Зимы». Мне хотелось, чтобы тюменская публика увидела меня другим.

– Как шла работа над спектаклем «Момо»?

– Когда делаешь спектакль, ты в него погружаешься. Ты нажимаешь какие-то внутренние клавиши в актерах, и все получается так, а не иначе. Когда я ставил спектакль, была уверенность, что он станет успешным. Актер Борис Зырянов играл главную роль и был не согласен со мной в чем-то. «Боря, доверься мне, ты за эту роль будешь еще премию «Браво!» получать», – сказал я ему тогда. Другой актер этого спектакля – Сашка Сергеев – тогда действительно получил премию «Браво!».

Борис был не согласен со многими вещами, но как профессиональный артист он делал то, что я ему говорил. И на вручении премии он мне сказал: «Странная вещь, мне до сих пор не нравится материал, но я испытываю такой кайф, когда играю этот спектакль! И самое удивительное, сыграв 20-30 спектаклей, я начинаю понимать правильность мизансцен».

– Вы были внимательным зрителем «Золотого конька». Каким выдался нынешний фестиваль? Как вы оцениваете подбор конкурсных спектаклей?

– В этот раз мне не удалось посмотреть то, что я хотел – «Медею», спектакль «Москва–Петушки». Мне сложно говорить об отборе, им занимались профессионалы. Замечу, что фестиваль был перенесен, изначально на нем должны были быть другие спектакли. Не приехал Красноярск, потому что в это время был на «Золотой маске», и еще несколько театров не смогло приехать. Были вынужденные замены, и они, наверно, внесли эклектику в фестиваль. Надо понимать, что любой фестиваль – это праздник, а он требует определенных материальных затрат. В эпоху глобального кризиса мы были лишены финансовых возможностей, но все равно сделали все, что могли.

Театральный фестиваль должен иметь определенную идеологию, как «Реальный театр», «Коляда-plays», «Новая драма». У «Золотого конька» она еще достаточно ярко не проявилась. В любом случае для Тюмени «Конек» стал культурным событием: здесь можно посмотреть и оценить разные театры. Но фестиваль, это еще и общение актеров и режиссеров, а в этот раз оно не удалось из-за недостаточного финансирования. А без творческих встреч, общения любой фестиваль может превратиться в гастроли.

– Ваши коллеги по сцене часто снимаются в рекламе. Сергей Скобелев, например, уже воспринимается тюменцами и как медийный персонаж. Как вы относитесь к рекламным опытам тюменских актеров?

– Отношусь к рекламным опытам моих коллег положительно. Я и сам снимался в тюменской рекламе, в этом нет ничего зазорного. Зарплата артиста очень-очень невелика, и реклама становится определенным подспорьем. Хотя рекламщики, которые снимают актеров, могли бы платить им в разы больше. По крайней мере, за ролик, подобный тюменскому, артисты в Москве или том же Екатеринбурге получают на порядок выше.

И тюменская реклама пока не такая качественная, как в больших городах. Мне бы хотелось, чтобы художественный уровень роликов был выше. Чтобы они не были сугубо информационными или наоборот игровыми, где все герои дураки. И я бы пожелал рекламщикам не экономить на пленке, сценарии и артистах. Тогда получится замечательная реклама.

– Какие спектакли вы ставите сейчас и что мечтаете поставить?

– Я работаю над спектаклем «Веселые страшилки», а затем приступаю к спектаклю по пьесе Макдонаха «Лейтенант с острова Инишмор».

А если говорить о мечтах... Мне бы хотелось поставить одну из повестей Ильи Ильфа. А еще я бы с удовольствием поставил спектакль по пьесе Сары Кейн «Психоз 4.48». Когда я прочитал ее, у меня был ком в горле, я чуть не рыдал. Это пьеса о самоубийстве, и автор повторила историю своей героини – тоже покончила жизнь самоубийством. В этой пьесе все идет к смерти, поэтому мне хотелось из нее сделать жизнелюбивый спектакль. Чтобы зрители после спектакля хотели жить, а не умирать.