Ромэн Магарил, профессор, заведующий кафедрой химии и технологии нефти и газа ТюмГНГУ: «Главное – жить в ладах со своей совестью. Мне это удается»

Тюменский ученый Ромэн Магарил – классик российской науки. Международное издание Who is who, которое выпускается в Швейцарии, включило Ромэна Магарила в список самых выдающихся ученых всего мира. Также его имя увековечено в книге «Ведущие ученые России», которую издает РАЕН. Человек с трудной судьбой, сполна испытавший несправедливость.

Сегодня у этого ученого мужа множество последователей, учеников, среди которых супруга Нелли Всеволодовна, его бывшая аспирантка, и дочь Елена Ромэновна, заведующая кафедрой в Уральском политехническом университете. Ему принадлежит также масса изобретений и уникальных прикладных разработок в нефтехимической и топливной промышленности. Однако передовые исследования Ромэна Зеликовича, увы, не востребованы до сих пор ни бизнесом, ни государством. Хотя наработки эти могут принести природе и людям огромную пользу.

Но разговор с тюменским ученым мы начинаем с истории его детства и молодых лет, ярко иллюстрирующей эпоху, в которую пришлось жить поколению Ромэна Магарила.

– С пяти лет до окончания девятого класса я жил в маленьком городке в Башкирии. Отец в свое время работал секретарем горкома партии в Ростове-на-Дону. Был ложно обвинен в симпатии к троцкистам и расстрелян. Реабилитировали отца только спустя много лет.

Мать, которая была доцентом, в 1937 году сослали в Башкирию, как жене врага народа, ей запретили преподавать. Лишь во время войны, когда многих учителей призвали на фронт, ей разрешили работать в сельской школе. В селе мы втроем, с младшей сестрой, жили за счет собственного огорода. Я носил дрова, воду, обрабатывал землю. В 1945 году маме дали место преподавателя в педучилище, и мы переехали в Бирск, где я окончил девять классов. Лет 25 назад я был в Уфе в командировке, попросил свозить меня в Бирск. И очень удивился, когда увидел наше жилище военных лет. Это была маленькая комнатушка, квадратов пять. Как мы там умещались?

По окончании ссылки в 1948 году переехали к родственникам в Симферополь. Там и оканчивал десятый класс. Долгое время был отличником, но в последней четверти вдруг, необъяснимо для себя на тот момент, скатился на четверки и даже тройки. Лет через 20 мне объяснили, в чем было дело: на класс полагалась одна золотая медаль, в нем уже учились племянник завотделом обкома и сын секретаря райкома. А я – еврей, сын врага народа. Был 1949 год, разгар борьбы с космополитизмом, по существу – антисемитская государственная политика. В общем, надо было сделать так, чтобы я медаль не получил.

После школы поехал в Москву. Хотел поступить в МГУ на «мехмат». Но мне дали понять, что в МГУ еврей учиться не будет. Тогда я стал выбирать вуз, где больше стипендия. А она была максимальной там, где самые тяжелые отрасли. Случайно выбрал нефтяной вуз, также наугад пошел на химико-технологический факультет. Во время учебы жил я в общем терпимо, потому что все годы получал повышенную стипендию. Правда, с тех пор я стал много курить. Дело в том, что сигареты стоили 7–10 копеек, на еду денег уходило существенно больше. А как покуришь – есть вроде и не хочется.

Ромэн Зеликович Магарил родился 19 ноября 1931 года в Москве. В 1954 году окончил Московский нефтяной институт им. И. М. Губкина по специальности «инженер-технолог по переработке нефти и газа». С 1959 года – заведующий лабораторией физико-химических исследований сажевого производства НИКТИ шинной промышленности (Омск). В 1962 году назначен заместителем директора института по научной работе в области сажевого производства. С 1964 года работает в Тюменском индустриальном институте заведующим кафедры общей химии. В 1967 году организовал кафедру химии и технологии нефти и газа. С 1971 по 1986 годы – декан химико-технологического факультета. Заслуженный деятель науки РФ. Жена и дочь – ученицы Ромэна Зеликовича, доктора наук.– С чего ваша трудовая биография началась?

– Окончил я вуз на отлично по всем предметам, кроме начертательной геометрии, по которой получил тройку: черчение мне не очень давалось. Но при распределении мне сказали: «Иди сначала поработай на завод, а потом преподавай, где хочешь». И я поехал на Омский нефтеперерабатывающий завод, до запуска которого оставался еще год. Бдительный начальник отдела кадров, изучив досье, определил меня на самую низкооплачиваемую инженерную должность. Но когда завод пустили, оказалось, что я единственный, кто знает все линии.

Меня стали постепенно повышать в должности. А через три года вызывает директор и говорит: «Хочу назначить тебя главным технологом, но райком тебя не утвердит. Назначу замом, а главного технолога назначать не буду. По сути, ты и будешь главным». Еще через два года меня пригласили в едва созданный в Омске Научно-исследовательский химический институт заведующим лабораторией. Я тогда решил, что еще не так стар, чтобы заниматься наукой. И согласился. Спустя еще три года без аспирантуры защитил кандидатскую.

– Как вы оказались в Тюмени?

– После защиты я был назначен заместителем директора института по науке. Но вместо занятия наукой больше двухсот дней в году ездил по командировкам – я был ответственным за пуск четырех заводов. То в министерство, то в ЦК вызовут, в общем, администратор, а не ученый. Мне это совсем не нравилось. Тут как раз вышло постановление Бюро ЦК КПСС: всех, кто едет в Тюмень, – отпускать с любой должности. Одновременно появилось объявление о конкурсе в Тюменский индустриальный институт. Приехал в Тюмень, которая тогда на самом деле выглядела, как иногда принято говорить, большой деревней. Пообщался с ректором и получил кафедру. Я вообще не планировал надолго задерживаться в Тюмени. Но со временем настолько погрузился в научную деятельность, что уже никуда решил не уезжать. В индустриальном институте 15 лет был деканом.

В 1975 году защитил здесь докторскую. В то время как раз вышла директива установить более жесткие требования к присвоению докторской ученой степени и сократить количество докторов. Но меня оставили. Вот как это было: пригласили нас четверых докторов. Сидим в коридоре, ждем. Коллеги обсуждают, у кого какой экономический эффект. А у меня работа чисто теоретическая, единственный эффект – монография для нефтяных вузов, утвержденная министерством. Поглядели они на меня с жалостью. Но в итоге из всех доктором утвердили меня одного. А у остальных определили: вроде как нет научной составляющей. Предлагали должность директора филиала головного института нефтепереработки в Подмосковье. Но условия были такие: делать и говорить только то, что скажут в министерстве. Я отказался.

– Чему были посвящены ваши научные исследования?

– Сначала я занимался термическими реакциями углеводородов и нефтепродуктов. Защитил на эту тему диссертацию. И почти все мои ученики на кафедре защищались по ней же. Мне удалось довести до конца теорию пиролиза, разработать теорию коксования, по этой теме я в Советском Союзе считался главным специалистом. Но, вы знаете, есть ученые, которые всю жизнь разрабатывают одну тему: там уже нечего разрабатывать, а они все пишут и пишут. Мне такой путь был неинтересен. Я решил работать над чем-то другим, занялся реагентами для разработки нефтяных месторождений. Получили несколько патентов. Сотрудничал с компаниями, которые внедряли наши научные разработки. Но с перестройкой все хозяйство развалилось, стали все делить, рвать на части. И наука стала никому не нужна.

– Тогда вы решили заняться разработками в топливой сфере?

– Да, в это самое время я и обратился к проблеме качества топлива, это был год 1992. Ведущие державы интенсивно повышали экологические свойства топлива, а качество топлива в нашей стране год от года только ухудшалось. И вот почему. За последние 20 лет у нас построено около двухсот мини-установок первичной перегонки нефти. В результате первичной перегонки дизельное топливо выходит плохого качества, а бензин вообще никуда не годен. Для того чтобы продавать топливо, наши производители добавляли присадки, которые во всем мире запрещены, поскольку серьезно вредят экологии. И чтобы достичь качества Европы и США, надо было вложить в нефтепереработку столько денег, сколько в нее до этого было уже вложено. Это, естественно, было нереально. И я пришел к выводу, что единственный способ быстро и дешево улучшить качество топлива – это создание такой присадки, которая кардинально устраняет недостатки наших нефтепродуктов.

Сначала я ее разработал на бумаге. Потом мы ее синтезировали и на протяжении 17 лет во всех возможных вариантах испытывали.

– Расскажите поподробнее о результатах этих испытаний.

– Само собой, сначала мы экспериментировали в лабораториях, на стендах, затем на дорожных испытаниях. Получили семь патентов, выпустили монографию, учебное пособие, бог знает сколько статей. Результаты получили следующие. Эффективная концентрация присадки – девять граммов на тонну бензина, для дизельного топлива доля увеличивается втрое. То есть затраты минимальные. При этом испытания показали, что удельный расход топлива на 100 километров становится на 10% меньше, мощность двигателя повышается на 3–4%. Требования двигателя к октановому числу снижается на 10 пунктов.

Замечу при этом, что почти половина нашего бензина – это А80, которого в развитых странах вообще не производят. В среднем этот показатель у нас – 86. Прибавляем 10 пунктов – получается, присадка доводит октановое число бензина до 96. Также снижается содержание токсичных веществ в отработанных газах – по разным компонентам на 25–45%.

– А какие данные есть на сегодня по содержанию в воздухе этих вредных веществ?

– Их концентрация в течение дня в зоне дыхания выше нормы в несколько раз. Большинство из них летучи, и за ночь улицы успевают провериться. Но есть в отработанных газах такое вещество, как бенз-альфа-пирен, – сильнейший канцероген. Он не летуч и абсорбируется на дорожном полотне, фасадах домов. Концентрация этого токсичного элемента в зоне дыхания сохраняется в городской среде постоянно. Несколько лет назад по результатам замеров его содержание в городе превышало норму в 10 раз. Учитывая рост автопарка, можно предположить, что сегодня можно говорить о превышении нормы в сотню раз.

Я не знаю статистики по онкозаболеваниям, но думаю, число больных ими в нашей стране стремительно растет. Это болезнь всех городов. В США и Европе обязательно использование каталитического нейтрализатора отработавших газов, который снижает выброс токсичных веществ примерно на 90%. У нас эти нейтрализаторы не применимы, потому что в наших топливах значительное содержание серы, которая отравляет катализатор и делает его бесполезным. Наша присадка могла бы помочь в решении этой проблемы. Я неоднократно выступал с заявлением, что в значительной мере из-за низкого качества и экологических свойств нашего топлива мы живем на 20 лет меньше японцев, хотя, конечно, тому много и других причин.

– Однако при внедрении присадки, насколько я понимаю, столкнулись с проблемами?

– Выяснилось, что наша современная промышленность абсолютно не приспособлена к инновациям. Никто не хочет вкладываться в новое, пытаясь выжать максимум дохода из того, что уже есть, а там – будь что будет. К сожалению, это типично для нашей страны, но такой путь для государства опасен. Потому что нынешние производства очень изношены, деньги в строительство новых современных заводов и предприятий никто не вкладывает. Все это чревато серией техногенных катастроф с прочими последствиями для экономики и так далее. Кроме того, у нас не только строятся самодельные мини-установки по переработке, но и закупаются в США мини-заводы, на которых применяются технологии вчерашнего дня. При этом зарубежные компании, работая на наших заводах, отбирают лучшие фракции и отправляют для производства топлива в свои страны, а у нас оставляют наименее пригодный продукт.

Ко мне приходили многие люди, которые хотели выступить посредниками в процессе внедрения в расчете на миллиардные прибыли. Но никто ничего так и не внедрил. Как-то мы проводили эксперимент в тюменском депо: заправили локомотив топливом с присадкой. Через девять часов работы вскрыли один из цилиндров. Обычно там образуется нагар, который нужно постоянно вычищать. А у нас цилиндр блестел. Все, кто присутствовал при испытаниях, кинулись к нам выпрашивать хоть по грамму присадки. А начальник Тюменского отделения железной дороги вышел к своему руководству с предложением применять нашу технологию. В итоге его сняли с работы. Как выяснилось, по документам, железнодорожные организации закупают некую присадку в Германии, правда, у нас ее никто не видел. В общем, кому-то появление нашей присадки, очевидно, было не выгодно.

Обратилось к нам отделение железной дороги из другого региона. Мы показали результаты главному инженеру, он уже готов был подписать договор. Но и его вдруг уволили.

Испытания еще в одном депо. В течение месяца локомотив работал на двух дизелях. В один заливали обычное топливо, в другой – с присадкой. Выяснилось, что расход топлива на том двигателе, где использовалась присадка, на 12% меньше. Двигатель при этом оставался чистым. Но начальник депо акт не подписывает. Думаем: почему? Оказывается, за месяц у него набирается цистерна избыточного топлива, которое он за «наличку» продает. А с нашей присадкой у него наберется избытка цистерн на 10. Их уже не спрячешь. В таких объемах воровать сложно. Рабочие, которым очень понравился эффект от присадки, потому что очень много сил и времени у них уходит на чистку и шлифовку двигателя, пригрозили начальнику забастовкой. Чем дело кончилось, я уже не знаю.

Еще пример. В Челябинской области вывозят шлак на самосвалах. По дороге на полигон есть крутой подъем, на который грузовики взбираются с большим трудом. Один водитель применил нашу присадку. После чего признался, что автомобиль на таком топливе идет в гору совершенно без усилий, как по ровной дороге. И решил предложить использовать нашу присадку своему начальнику, но тот послал его подальше. Судя по всему, и там уже налажены свои «откатные» схемы, в которые использование новых технологий никак не вписывается.

Когда мы выяснили, что при использовании очень малой дозы присадки в двигателе образуется нанозащитный слой, спасающий от нагара, то обратились с предложением в корпорацию «Роснано». Но там выдвинули такие формальные требования, на выполнение которых необходимы годы работы и немалые средства, что у меня сложилось впечатление, что там это тоже никому не нужно.

– Иными словами, коррупция, бюрократия, нежелание вкладываться в будущее препятствуют развитию науки и внедрению ее передовых достижений. Что в такой ситуации можно сделать? И какую судьбу вы все-таки предрекаете своей разработке?

– Мне этого очень не хочется, но есть вероятность, что ее могут увезти за рубеж. Предложения поступают. Правда, и там не все просто. Один американец уже предлагал нам создать в США совместное предприятие по производству присадки. Но договор нас совершенно не устроил: наши интересы там были явно ущемлены. В другой раз во время командировки в Штаты представители одной компании уговорили меня оставить им образец топлива с присадкой для проведения испытаний. Через какое-то время они заявляют, что испытания прошли безуспешно. Однако когда я попросил привести результаты, оказалось, что их данные противоречат законам природы.

Позже, через своего товарища, живущего в Бостоне, я выяснил, почему они пытались меня обмануть. В США есть правительственная программа, по которой было выделено четыре миллиарда долларов для разработки экологичного двигателя. Так вот, мои несостоявшиеся партнеры пошли к разработчикам этого двигателя, показали результаты исследований – и получили откупные за то, чтобы их больше никто никогда с этими исследованиями и с этой присадкой в Америке не видел. Потому что данные, которые дала оставленная мной присадка, оказались лучше, чем данные по разработке двигателя. По одним сведениям, сумма откупных составила миллион долларов, по другим – два.

Сейчас на нас вышла другая фирма и тоже предлагает провести испытания. Но уже я настороженно к этому отношусь. Сейчас переговоры по этому поводу ведет моя дочь, я наставляю ее, что в Америке есть такие же жулики, как и в России.

– Не теряете веру в то, что рано или поздно ваши исследования послужат людям?

– Есть два пути: смириться, что эти разработки будут увезены в США, или продолжать настаивать на внедрении в России. Повторюсь, в нашей стране для этого сегодня крайне неудачное время. Может быть, когда быстро зарабатывать деньги, не прикладывая головы, ни на чем, станет невозможным, когда инновации начнут давать мощный эффект, наверное, кто-то все-таки внедрит присадку.

Но в принципе, я спокоен за то, что останется после меня. Мне 79-й год, можно подводить некоторые итоги. Я могу сказать, что доволен тем, как прожил свою жизнь, учитывая, что начинал с нуля, если не сказать – с минуса. Считаю, что главное – жить в ладах со своей совестью. Мне это удается.