Многоточие милее...

Стекло разделяло миры. Один мир после дневного городского праздника тихо засыпал. Он светился окнами через раз, он загнал снегоуборочные машины в стойла, он надевал на черные ветви деревьев пушистые меховые варежки для утренних фотографов. Другой мир, крепкий, выдержанный, замаринованный в табаке и вине, был по эту сторону стекла.

Здесь горели цветные лампы, здесь звучала музыка, клубы медленно втягивались в потолок. Мужчины разговаривали. Они видели много праздников, много горя, вообще ничего не видели. Самые стойкие на планете мужчины со стальными глазами, с прямыми словами, с дрожащими руками.

Шалман… Шалман. Что за слово-то такое… Он переезжает из подвалов на первые этажи, из деревянных в каменные палаты, его узкие окна под потолком превращаются в витрину тонированного стекла, за которой все те же люди, те же разговоры. Долгие, долгие, вековые…

Малевич, Шафаревич, Шендерович, 200 лет вместе. При чем здесь Шендерович? Не сворачивай с искусства! Ни при чем, одни вопросы, ответов не дают. В чем задачи искусства? Не в ответах, а в поиске. Мне тоже не нравятся точки и восклицательные знаки, многоточие милее. Может, ты сам из них? Может, и так, что с того… Время покажет, кто ты. Оставь, время забудет, кто я.

В темном небе включилось мощное освещение флага империи. Но стяг повис безвольно в перекрестии снежных прожекторов. Медленным водоворотом за стеклом хлопья всасывает в уличный фонарь. В двух шагах от флага, в двух шагах от меня.

Черные ящики под потолком загудели, музыка прекратилась, и шансонье объявил песню для гостей.

– Очарована, околдована...

Хрипло, с остатками многодневного предновогодья, с тоской императорского повара, отведавшего свой салат вековой рецептуры, с календарной грустью о нескончаемом разгульном времени поста, с врастанием в низкую сцену шалмана, с протухшими воспоминаниями о настоящей сцене.

– С ветром в поле когда-то…

Собеседник вышел из уборной комнаты и по длинной дуге двинулся через зал. С кем-то задирался, кому-то жал руку, помахал издалека – мол, черкай салфетки, я иду. Не дошел, старорежимно приложился к руке смуглой красавицы в странной, неместной шляпке с вуалью и обозначился вековым штампом – разрешите пригласить, мадам…

В конце года новости устают. Новости замерзают, застывают, становятся вязкими, не текут. И сорок дам развоплотятся, сорок богинь журналистики оставят свои карандаши и блокноты, сорок отчаянных репортерш возрастом чуть более двадцати лет станут танцевать.… Так умеют танцевать только девушки, получившие в свое краткое владение на день, на вечер, на остаток ночи ресторанный зал. Так безоглядно умеют танцевать только молодые. И будут ангелы, одетые, кажется, в одни лишь крылья. Волшебницы, одетые в колпаки. Служанки в высоких чулках. Школьницы – в низких. Банты, рожки, нимбы, блестки. А под ними – волосы, глаза, руки, плечи, плечи.… И помутневший редакционный фотограф, уронивший голову на стол. И елка, вращающаяся под потолком вверх ногами. Зеркальные шары, конфетти, 120 ударов в минуту и канкан на барной стойке.… Если есть где-то рай для внештатных авторов, то он выглядит именно так.

Хлопнувшая за спиною дверь вытолкнет в пустой заснеженный город, все к тому же медленному водовороту застывшего воздуха, застывшей воды, повисшей в темном небе. Это рай уже для литераторов, и сюда пока не пускают, в эту тишину редких слов, полных смысла и чувств.

Маятник медленно, чуть заметно ускоряясь, поплывет к последней точке. Понесутся огоньки по ободу выпуклого медного блина на тонком стержне, потянется расплывшееся изображение. Огоньки-дни, темные пятна, светлые пятна. В шестернях возникнет напряжение, и, когда Маятник долетит до крайней точки, они хрустнут. Покрытые патиной, пылью двинутся, и порвется годовая паутина. Что-то щелкнет, осыплется в сумраке. Секунда невесомости, бездвижия. И время начнется уже в новом году. Двинется обратно маятник, и новые огоньки побегут по кругу…

Предыдущие записи автора:

• Моржей жалко

• Чувствую вибрацию струн, но не слышу музыки